Дочки-матери: наука ненависти

Разумеется, ничего этого не было сказано и по лицу никто никого не бил. Но идея-образ в голове Антонии возник: молодая женщина с безобразным зудом между ног, с полным отсутствием моральных принципов и без каких-либо семейных ценностей в красивой башке. И с этим новым подаренным дочкой образом Антония бросилась в экстаз мстительного сочинительства, прибегнув к помощи собственного дара. Благодаря буйной фантазии, умению ударить по врагу словом и образом, да так, чтобы гадине стало солоно, стыдно, Антония, поймала бы сразу двух зайцев: отмщение и успех. А уж когда Тася ушла в полный отрыв, наплевав даже на вбитые в само подсознание установки, на многолетние традиции и правила, установленные Антонией в их семье, героини писательницы, символизировавшие Тасю именно в самом дурном, стали сексуально невоздержанными и совершенно аморальными.

Разве могло это пройти незамеченным в далёком жарком Израиле, где дочь известного российского прозаика внимательно следила за творчеством матери? Кстати, зачем и почему? Почему бы ей было не наплевать и не выбросить из сознания навсегда как саму ненавистную мать, так и её деятельность? А вот не забывала отчего-то. Либо старые чувства любви и привязанности были слишком сильны, либо новое чувство ненависти столь огромно. Как раз это Антония понять могла.

Одно из самых хамских писем от дочери как раз на сексуальную тему было почти истерикой. Таська взбесилась. В главной героине очередной повестушки она справедливо узнала себя. Письмо начиналось с цитат из этой вещи Антонии, после которых полился поток агрессии и жутких обвинений с разоблачениями. Чудовищное письмецо…

«И она быстренько вышла на лоджию, где ее и прихватил здоровый, как бык, нефтяник с забытых богом мест. Не говоря плохого, он пальцем залез в разрез платья и легко стянул трусики. Остальное было делом быстрым, простым и весьма приятным. Махровым полотенцем с веревки Лорка подтерлась…»

«Острое желание связало узлом, едва добрела до кресла, принявшего всю ее влагу».

«Не имел я тебя, дуреха. Дети от поцелуев не рождаются. А я по тебе мальчиком провел сверху вниз, и вся игра. Если ты от этого сумела забеременеть, то требуй книгу рекордов Гиннеса. Случай — исключительный. Но, увы, мимо денег. Так что живи себе спокойно, если я захочу сына, я знаю, как это сделать по правилам. Но это будет не с такой как ты, трусоватой стервочкой. Живи! И найди кого-нибудь подурее.»

Я давно знала, ма, что сексуальная тема зудит у тебя не только в голове и в воображении, но и в теле. Я давно поняла, что твоя женская неудовлетворённость исчисляется, видимо, десятилетиями, а потому и тема, и символы темы всегда у тебя перед глазами, в голове. Они бьются в ритме сердечных сокращений, заставляя вибрировать все женские, как ты сама любила говорить и писать, «причиндалы», работающие, правда, вхолостую, ведь ты уже давно не имела близости с желанными мужчинами, да хоть с кем-нибудь, кто, наконец, смог бы, унять нестерпимый зуд, погасить этот вечный пожар «внизу живота» (ты очень любишь описывать эти ощущения внизу живота, они тебе так знакомы!).

Когда тебе приходилось «делать лицо» перед малознакомыми людьми или давать интервью, ты всегда надевала маску высокоморальной духовности, почти что святости, тщательно следила за своим в иных ситуациях развязным и похабным языком, удачно производя впечатление интеллигентной шестидесятницы в драной кофте, но с Солженицыным в неухоженной голове. Но стоило тебе остаться среди своих… Ах, какой «блатняк» приходилось слушать нам, твоим детям, из уст своей «интеллигентной» мамы! В «блатняк» для малышей включались более понятные им «члены» и «пиписьки» — это самое невинное, но очень часто употребляемое. Самыми любимыми анекдотами в нашем доме были самые похабнейшие — ведь это правда, ма! Они ужасно веселили тебя, отца и брата. Ржач стоял отменный. Помню, мне, совсем ещё ребенку, становилось ужасно неловко: ведь похабщину несли самые близкие люди. Это было неприятно и тревожно.