Доднесь тяготеет. Том 1. Записки вашей современницы

Когда его арестовали, ему было двадцать три года и он учился на третьем курсе ГИТИСа в Москве, где был «сталинским стипендиатом». Дали ему восемь лет лагерей по статье 58–10 и сослали на Воркуту. Талантливый, красивый, ни в чем перед родиной не виноватый… «Сыграем Ромео», — говорил ему в ГИТИСе Завадский… Родители Изи — жители Киева, отец — портной, простая еврейская семья. Когда его привезли на пересылку, доктор Нимбург, заключенный, работавший в нашей лагерной больнице, вызвал меня туда, познакомил с Изей и просил уговорить директора театра Мармонтова взять Изю в театр. Я пошла к Мармонтову. Должна сказать, что у меня безошибочное чутье на талантливых людей. Я убедила Мармонтова, Изю Вершкова взяли в театр, где он сразу же стал играть первые роли. Все в театре и в городе полюбили его. Мать его приехала на Воркуту и тайно повидалась с сыном — молодая красавица чисто украинского типа. Однажды вечером за кулисами после спектакля — шла оперетта «Акулина», в которой он играл главного героя — Берестова, — Изя стоял печальный и, увидев меня, сказал: «Так хочу поговорить с вами, Татьяна Ивановна. Я завтра зайду к вам в библиотечку, можно?» Наутро он попал под грузовик, когда из лагеря они все шли в театр. Изя бросился помогать вытаскивать грузовик из снега. Вольные и все мы оплакивали его гибель, ему только что исполнилось двадцать пять лет. Его, как и миллионы лучших людей России, раздавила сталинская зловещая эпоха. В июне, когда стаяли снега, приехала его мать, из молодой красавицы ставшая старухой. Она упала у лестницы в театре, она ползла по ступеням и, обливаясь слезами, стонала: «Вот здесь его ноженьки проходили»…

Горы людского горя!..

Отводила в театре я душу за роялем в часы перерыва, когда всех уводили в зону, а мне подчас удавалось остаться под предлогом, что надо отрепетировать аккомпанемент или переписать ноты. Музыка неведомо как утишала горе, не исцеляя его. И еще писала стихи — вернее, они писались сами, запевались во мне, как песня. От них тоже становилось как-то легче…

В театре относились ко мне хорошо, включая и строгого человека — директора театра Мармонтова. В нем было чувство справедливости, в чем мы все неоднократно убеждались. Он был с нами сух, но всегда корректен, да и вообще необходимо сказать, что в театре не было места хамству, подсиживанию… Даже доносительство, по-видимому, не очень процветало. Очевидно, дирекция театра сие не поощряла…

Декорации к спектаклям рисовал и оформлял отличный театральный художник из Москвы, Бендель, ему помогали рабочие сцены, все они заключенные.

Дирижеров было двое! Виельгорский из Киева и Микоша из Москвы, заключенные. Оба были консерваторцы, профессиональные музыканты, хорошие люди. Главным режиссером был Николай Иванович Быков — вольный, актер Камерного театра в Москве, интеллигент, хороший режиссер. У него были добрые, все понимающие глаза, но он, естественно, в близкие отношения ни с кем из нас не вступал. Репетировали утром, а вечером давали спектакли почти ежедневно; работали помногу, в полную силу. Шли оперы: «Евгений Онегин», «Паяцы», сцены из «Князя Игоря»; оперетты «Холопка», «Вольный ветер», «Сильва», «Веселая вдова», «Свадьба в Малиновке»; пьесы советские и классика, перечень столь длинный, что всех не упомню. Обширный репертуар.

Мрачный город Воркута… Пурга, как будто вся земля кричит и воет от невыносимого, безысходного горя — кипит метель, ветер ревет и хлещет, и ты бредешь, грудью проламывая себе дорогу в этом хаосе, ибо знаешь: остановишься — и конец… смерть. И идешь, задыхаясь, падая, вставая вновь, инстинктом угадывая дорогу, всеми фибрами своими цепляясь за жизнь.

Глубокой ночью я возвращалась из Воркутинского театра на ОЛП (особый лагерный пункт), идти далеко, через реку, с горы на гору, кругом тьма кромешная, ни души, только ТЭЦ сияет огнями, возвышаясь над городом и рекой как корабль, уплывающий в Вечность. Снопы огней где-то далеко.

К этому времени я была расконвоированная, в театре оставили только двух из заключенных женщин — меня и портниху. Я должна была идти без конвоя, в полном одиночестве, по установленному маршруту из лагеря в театр и ночью обратно в лагерь. Как я боялась! Семь километров в жестокий мороз, в пургу… Иной раз над головой в ночном небе свивалось и таяло зеленое полярное сияние…

Помню, раз в пургу я упала на дороге и завыла в голос ветру, умирая от горя, страха и усталости, изнывая от мысли, что не хватит сил подняться и я тут замерзну, пурга занесет сугробом… Мысль о детях моих, упрямая воля дожить заставила встать, довели до лагеря. На вахте дежурный надзиратель сказал мне:

— А мы уж думали…

В 1950 году, помню, в Сочельник, я шла на ОЛП с веточкой ели, заботливо подобрала ее в театре, там устраивали «елку» для вольных. Несла, чтобы украсить и порадовать ею весь наш огромный, первородный по хаосу и составу, женский барак по ту сторону реки Воркуты. Ночью в барак врывались мужики, насилуя женщин; дрались между собою блатные — воровки и убийцы.