Доднесь тяготеет. Том 1. Записки вашей современницы

— Что нового происходит в мире?

— Массовые аресты продолжаются?

— А семья осталась?

— Не встречали такого-то… такую-то?

— Как вас зовут?

— Кто вы по профессии?

Сама я была внутренне растерзана в этот первый вечер и вопросов не задавала.

Когда страсти поутихли, стали обсуждать вопрос, как потесниться, чтобы мне можно было лечь на полу. В 1938 году, в год апогея репрессий, в камеру на троих нас было затиснуто восемнадцать. На трех койках девять человек, остальные на полу, под и между койками. В распределении мест соблюдалась строгая иерархия очередности. Поэтому первую ночь я провела на самом плохом месте: между дверью и парашей. Потом началось медленное продвижение, и недели через две я оказалась на койке.

Камера, в которой начались мои «университеты», как и все тюрьмы в те годы, являла собой торжище маленького Вавилона. В ее четырех стенах были заперты вместе русские, украинцы, белорусы, евреи, немцы, венгры, французы, англичане, кавежединцы. Молодые и старые, пожилые и юные — все это текло и сменялось беспрерывным потоком.

В одну из первых ночей — я лежала на полу, подстелив одну половину драпового пальто и накрывшись другой, — в голове ворочался разъедающий хаос мыслей о сыне, о его отце — не спалось, с комом в горле сжимала зубы. Всё внутри — не дать вырваться наружу!.. Вот тогда-то я и услышала впервые крики из подвала. Где-то близко из-под пола, у своих ушей. Кричал мужчина. Как зверь, которого убивают… в смертной тоске. Оттолкнувшись от пола, опершись на локоть, я приподнялась. Кругом все спали. «Привыкли!» — с ужасом подумала я. Крики повторились… режущие, протяжные. Сердце бешено стучало. Вдруг я почувствовала сзади чье-то прикосновение. Лежавшая рядом бабушка из Подмосковья смотрела на меня ввалившимися печальными глазами.

— А ты не слушай, хорошая моя… не слушай… нельзя это слушать — сердцем изойдешь! Они, бедняги, почитай, кажну ночь кричат. Ох, больно тяжко, чего там говорить! Под нами-то — подвал. А там — допрос. Есть ведь — и не подписывают… А следователь-то от этого звереет… пуще бьет.

— А если сознаваться-то не в чем?

— Все одно… люди говорят, — добавила она. — Кажному живому охота остаться… своих еще увидать. Не знай чего подпишешь!.. Ведь и в лагерях люди живут, чать не волки.

О том, что из себя представляли сталинские лагеря, я в то время имела только смутное понятие, сознаюсь со стыдом и горечью. Это была ночь моего боевого крещения. Народная трагедия начинала открываться передо мной.

Потом я узнала, что тихо в подвале бывает только по субботам и воскресеньям, когда заплечных дел мастера отдыхают. На этом пути приобретения всяческого опыта я узнала, что человек может привыкнуть ко всему: я засыпала, счастливая уже тем, что могла отключиться от ужасной действительности, меня окружавшей. Вероятно, это было постепенно обволакивающим, спасительным в данных условиях отупением.

Раз в десять дней водили в баню. Это могло бы стать маленькой радостью в нашем положении. Но из этого сделали лишнее мучение. В баню вели обязательно ночью. В три часа. С грубыми окриками подымали спящих, пригревшихся во сне людей, хоть ненадолго забывших во сне о своей беде, выгоняли их на холод и, торопясь, гнали в темноте.

Баня представилась мне темной преисподней: в клубах пара проступали черные, струящиеся сыростью стены, уходящие куда-то ввысь. В пару шевелились и колыхались обнаженные тела… души грешников…

Жар и духота охватили меня удушающим кольцом. Я стала задыхаться, и, помню, инстинкт самосохранения заставил меня броситься к запертой двери и прильнуть губами к спасительной замочной скважине, в которую проникал воздух. Я жадно глотала его. Имевшийся у меня порок сердца давал себя знать. Но надзирательница оттолкнула меня от двери.

И еще опыт. Твоя жизнь зависит иногда и от людей, тебя окружающих. В Таганке славилась жестокостью и грубостью одна надзирательница. О ее зверском обращении с заключенными ходили в тюрьме легенды. Тупая злобная сила расправлялась с бесправной, униженной слабостью. Она исходила неистощимой злобой к заключенным, видя в них ненавистных и опасных врагов. Она с удовольствием уничтожила бы их разом. И чего с ними возиться?! Она видела в каждой из нас личного врага. Безмозглое, хорошо натасканное животное…

Именно эта свирепая блюстительница закона и повела нас в баню в ту ночь. Я отошла, шатаясь, взяла шайку и в каком-то полусознании начала намыливаться. В полутьме, среди испарений, оставленное на моем пальце кольцо вдруг сверкнуло. Надзирательница внезапно возникла передо мной из пара как нечистый дух. Рванула к себе мою руку.

— Это что у тебя?! Золото пронесла в тюрьму?! Кольцо скрываешь?

Я объяснила ей, что ношу кольцо уже много лет и что оно было надето, когда пальцы были тоньше, и теперь не снимается, что военный на Лубянке не смог его снять и оставил…

— Не сняли! Ловка ты, видно, врать! Дураков ищешь? Не на таковскую напала! Я вот тебе сейчас покажу, как кольца-то снимают…

Она как спрут обвилась вокруг моей руки и, намылив палец, почти выкручивая его, сопя и ругаясь, все-таки сняла кольцо.