Догмат крови

— О, почтеннейший Арнольд Давидович! — воскликнул Карабчевский.

Марголин представил мадам Лашкареву и Фененко, аттестовав следователя как честного юриста, пытавшегося вопреки оказываемому на него давлению провести объективное дознание по делу Бейлиса. Карабчевский со старомодной учтивостью склонился над дамской ручкой. Ляля восторженно щебетала, что давно мечтала познакомиться со знаменитым адвокатом и писателем, автором замечательных повестей и романов. Фененко, знавший, что Лялино знакомство с изящной литературой ограничивается чтением модных журналов, с неожиданной недоброжелательностью подумал, что Карабчевский владеет пером далеко не так виртуозно, как ораторским искусством, в сущности, средней руки беллетрист. Адвокат с утрированной скромностью прервал поток комплиментов в свой адрес:

— Ну что вы! Есть десятки защитников, нисколько мне не уступающих. Взять, к примеру, Арнольда Давидовича. Как жаль, что Арнольд Давидович, первым взявший на себя защиту Бейлиса, лишен возможности довести это дело до конца.

Марголин мечтал участвовать в процессе, но все испортила Вера Чеберяк, подавшая заявление о том, как Марголин и Бразуль-Брушковский пытались склонить ее к противозаконной сделке. Прокурор Чаплинский не преминул возбудить дисциплинарное дело, и в результате Марголин был исключен из сообщества присяжных поверенных. Разумеется, с материальной точки зрения такое решение не имело значения для миллионера, однако он был очень уязвлен и всякий раз, когда об этом заходил разговор, с горячностью оправдывался:

— Я, быть может, погрешил против адвокатской этики, но не раскаиваюсь в содеянном, так как в данном деле я меньше всего чувствовал себя адвокатом. Я еврей, и считал своим долгом оградить мою нацию от лживых наветов.

— Преклоняюсь перед вашим мужеством. Вами двигали благородные побуждения. Как это у Овидия? Ut desint vies, tamen est laudanta voluntas — Пусть не хватает сил, все же желание действовать достойно похвалы, — продекламировал Карабчевский. — Жаль, не удалось добыть вещественных доказательств!

— Зато Сингаевский, брат Веры Чеберяк, сам сознался в убийстве двум нашим свидетелям. Его товарищ по воровской шайке Борис Рудзинский хвастал в тюрьме, что они «пришили байстрюка» и мы нашли свидетеля, который слышал его слова. Наконец, последний участник преступления — Иван Латышев, по кличке Ванька Рыжий, из страха быть разоблаченным совершил самоубийство, — загибал пальцы Марголин.

Фененко невольно поежился, вспоминая допрос Ваньки Рыжего. Арестант назвал свое имя, перечислил судимости, но категорически отказался отвечать на вопрос, бывал ли он на квартире жены телеграфного служащего Веры Владимировны Чеберяковой? Он взволновался еще сильнее, когда Фененко спросил его об Андрее Ющинском. Следователь промучился с ним битый час, но так ничего не добился. А стоило следователю отвернуться, как Ванька схватил со стола протокол и разорвал его на мелкие клочки. Спасибо конвойный не растерялся, обнажил шашку и загнал арестанта в угол. Ваньку Рыжего вывели в коридор, и через секунду раздался звон стекла. Преступник вырвался из рук солдат, разбил окно и сорвался с карниза. Когда следователь глянул вниз, Ванька лежал недвижимым, уткнувшись огненно-рыжей головой в булыжник Софийской площади. Фененко так и не понял, хотел ли преступник покончить счеты с жизнью или пытался бежать. Марголин же не сомневался, что речь шла о самоубийстве, и уверенно говорил:

— Надо втолковать присяжным, что это является косвенным признанием вины.

— Примет ли суд такую трактовку, — вздохнул Фененко. — Присяжные будут смотреть в рот председательствующему, а Болдырев переведен в Киев недавно и, по слухам, ходит на задних лапах перед Ванькой Каином.

— Не угодно ли пикантную историю про вашего нового председателя, — предложил Карабчевский.

— Ой, как интересно, — оживилась Ляля, заскучавшая от разговоров на юридические темы.

— Защищал я кого-то, сейчас даже не вспомню кого именно, в одном уездном городишке, — начал адвокат. — Вдруг поздно вечером в мой номер стучится дама в густой вуали, молоденькая и миловидная…

— Вот я вас и поймала, великий юрист, — в восторге воскликнула Ляля. — Как же вы определили, что она миловидная? Ей пришлось снять вуаль?