Догони свое время

Белену я знал. Попробовал однажды пожевать мелкие бледные зёрнышки, потом мать меня парным молоком дня два отпаивала. У меня в ушах всё какой-то гул стоял и голоса разные, резкие и крикливые, как будто радио в мозгу провели. Голоса разные, а слова одни: «Во саду ли, в огороде поймали китайца. Руки-ноги оторвали – голова болтается». И пена изо рта шла, словно пузырёк жидкого мыла выпил. Глаза от света резало так, что мне казалось – сто прожекторов на меня наставили, и все сто в одну точку бьют. Руки-ноги судорогой сводило.

Мать в голос плакала. Но потом – ничего. Радио в голове снова выключили и судороги отпустили.

Гадкое состояние! Неприятное! Поэтому я к маковым коробочкам никакого интереса и не проявлял. Растут, ну и пусть растут!

Время подошло огород пропалывать, от сорняков очищать. Отец уже второй раз сказал, что третьего раза не будет, если «бодылья» не подёргаешь. А на улице жара, на речку тянет поплескаться. Что делать? Позвал своего дружка с огородом управиться.

Траву мы с Вальком, конечно, повыдёргивали, а вот мак мой друг приказал не трогать. «Мы – говорит, – будем кайф ловить. Опий добывать будем. Покурим – и любое кино по желанию перед глазами крутиться будет. Девок голых насмотримся».

И стал мой более сметливый друг коробочки мака, головки эти зелёные, крест-на-крест бритвенным лезвием надрезать. Головки зелёные, а из надрезов молочко мутное просачивается.

Валёк говорит, завтра мы эту смолку соскребём, подсушим и с махоркой смешаем. Покурим – и смотри, что себе закажешь! Это, говорит, кайф называется.

Мне интересно стало. Вот бы посмотреть свою новенькую училку по литературе, Нину Александровну, которая у нас в школе от пединститута практику проходит. Красивая… В неё все наши пацаны влюблены.

Вот бы посмотреть…

На другой день, не дожидаясь настоящего перегона этого бешеного молочка, мы с другом, осторожно переступая грядки, чтобы не помять картофельную ботву, на корточках, посапывая от усердия, старательно соскребали с коробочек наплывшую за ночь желтоватую загустевшую смолку.

Пропахав, таким образом, весь огород, смолки набрали совсем ничего, может быть только на одну затяжку.

Жалко, мало смолки, на полный кайф, наверное, не хватит!

Но тут меня осенила гениальная мысль: молочко-то в коробочках цельное, давай изомнём с десяток коробочек, провялим на солнце, подсушим, как следует – и кури себе в своё удовольствие!

Валёк, почесав наголо стриженый затылок, неуверенно сказал:

– Давай, может…

Посшибали мы головки эти, как Шамиль своим отступникам (мы только что прочитали «Хаджи-Мурата» Толстого и мыслили его образами), и стали их на скамеечке за домом рушить.

Перетолкли, как могли. И я с небольшой лесенки, цепляясь за водослив, кое-как рассыпал крошево на горячую от июльского солнца железную крышу – пусть дозревает, покурить мы ещё успеем!

Но, как говорится, ждать да догонять – дело нелёгкое.

После обеда теперь уже Валёк был на крыше:

– О, бля, жжётся как! – и, собрав в горсть засохшую маковую смесь, спрыгнул с трёхметровой высоты и со стоном повалился на землю.

– Подмоги подняться, ногу подвихнул!

У него в обоих кулаках шелуха с семечками.

Не разжимает.

– Сыпь сюда! – подставил я пригоршню.

Валёк освободил ладони:

– Держи! Пересыпь куда-нибудь!

Я высыпал уже довольно закуржавевшие, отвердевшие, размятые корзиночки на скамейку, потом поднял товарища и усадил рядом.

– Теперь толочь будем! – говорит Валёк.

У нас дома была старинная незапамятных времён оловянная ступка, в которой мать для зимних примочек толкла зверобой, череду и другие полезные травы.

Вот эта ступка и нам пригодилась.

Принёс.

Сидим, перетираем на сменку порыжевшую на солнце шелуху с белёсыми махонькими зёрнышками.

Ничего, перетёрли.

– Тащи махорку!

Махорка у отца всегда хранилась в печной горнушке. Как настоящий курец со стажем, отец любил, чтобы махорка всегда была сухой. А какой же ей быть в тёплой пазухе печи?! Как порох!

Отца в доме не было.

Но я на этот раз промахнулся.

Отец, как потом оказалось, в такую жару ушёл спать на прохладный погребец в сенях. В потёмках за стеной я его и не заметил. Покрутился возле горнушки. Дома никого. Ну, я и взял кисет. Пузатый такой, со шнуровой перетяжкой.

Ничего, потом досыплю махорки, и никто не узнает.

Показываю другу. Тот потряс его на ладони и передал мне:

– Перемешай хорошо, чтобы лучше курилось!

Он всё попридерживает одной рукой ушибленное колено. Видно больно очень.

Высеял из ступки в кисет всё содержимое, перетёр в ладонях, встряхнул несколько раз и уже приготовился крутить цигарку, как в сенях раздался глухой кашель отца, и скрипнула дверь.

Я бросил кисет на землю, и, подняв глаза, стал считать в небе ворон – мол, я тут при чём?

Отец подошёл к нам, уселся рядом на лавочку.