Догони свое время

У меня сразу отлегло от сердца: забыл отец всё. Точно – забыл! Голос у отца спокойный, ласковый.

– Пошарь – говорит, – получше! Он там, за трубой, в ящике!

Я спускаюсь с лестницы. В одной руке у меня брусок, другой за ступеньки держусь. Спал в штанах, не раздеваясь. Протягиваю брусок отцу. Он – хвать меня за руку!

– Ах, ты, чадо глупомордое! Я из тебя щас дурь выбью! Косяк курить вздумал, паразит! Да ты знаешь, что это такое? На всю жизнь пеньком остаться хочешь! Я тебя породил, я тебя и убью! Помнишь Тараса Бульбу. Я тебе щас рёбра крушить буду, стервец! – и зажал мою голову промеж колен.

Орать и крутиться бесполезно. Никто не поможет. Мать корову в стадо погнала. Кричи, не кричи – не услышит.

На этот раз мне досталось той самой бляхой, которую я так опасался. Взмахи отца резкие, с оттяжкой…

– Говори, что эту заразу никогда в рот не возьмёшь! Клянись матерью и Богом!

Я от боли не могу слова сказать. А закричать – упрямство детское не позволяет, начитался героических книг про партизан да про большевиков. Закусил губу, и мычу только.

У отца рука меткая – ремень не соскользнёт.

– Проси прощенья, подлец!

– Не бу-буду! – выдавливаю я сквозь слёзы. – Мы только побаловаться хотели! Не бу-дуу!

– Ну, на тебе ещё напоследок!

Отец так влепил мне бляхой, что я сразу сполз на пол.

После этой экзекуции любовь к познанию подобного рода вещей у нас с другом исчезла сама собой.

Память тела, как и память души, тоже оставляет свои отметины на дороге жизни.

8

Теперь, уходя воспоминаниями в детство, мы с приятелем, только посмеивались и хлопали друг друга по плечам.

– Жив отец? – снова переспрашивает Валёк.

Я молча посмотрел на него.

– Ах, да! Прости! – Приятель на минуту задумался и снова взялся за свой кальянчик самоварного серебра, китайский с замысловатыми иероглифами, и стал готовить его к употреблению. Сначала отвинтил крышку, набрал водицы из чайника, сверху на решётку положил маленький, как кубик рафинада, кусочек пастилы, всё это закрыл серебристой фольгой, которую предварительно продырявил крест-на-крест вилкой, достал круглых, как грифельные палочки, угольков.

Я с любопытством смотрю на его действия.

Валёк зажёг спичку, засмолил угольки, они тут же заалели, и по кухне потянулся запах то ли ладана, то ли сандала.

Приложившись губами к костяшке мундштука, приятель с наслаждением затянулся, в самоварчике забулькало, задымилось. Угольки запылали, и голубое облачко, выплыв из губ друга, тут же растворилось, обволакивая меня запахом цветущего миндаля.

– На, затянись! Не бойся, не наркота! Голову облегчит – и только!

По правде сказать, вкус кальяновой затяжки на меня никак не подействовал. Вроде душистую дамскую сигаретку попробовал. Так, пустота одна, но забавно из булькающего самоварчика затянуться.

– Валёк, ерунда всё это! Давай лучше по рюмашке пройдёмся!

– Наливай! Одно другому не помешает! – и снова припал к мундштуку. Обижаешь! – выдохнул он цветущий миндаль. – Восток – дело тонкое! Куда тебе!

– Да уж куда нам, деревенским лаптёжникам? Мы водочкой вчерашнее загрунтуем. Давай по маленькой!

– По маленькой можно. А больше ни-ни! Только символически.

Но, как говориться, сто грамм не стоп-кран, дёрни – не остановишь…

Проснулись мы поздним вечером, на диване в положении карточного валета.

Прямые лучи закатного солнца так накалили мне голову, что пришлось срочно становиться под душ, во избежание вскипания мозговой субстанции, пропитанной неумеренным количеством алкоголя.

– Ну, ты фраер! – то ли с восхищением, то ли с насмешкой хрипло обронил Валёк, когда я, блаженно развалясь в кресле, пил ледяное молоко, случайно обнаруженное в холодильнике. Ещё от жены осталось. Вот действительно – запас карман не трёт!

Валёк сполз на пол, и теперь лежал, раскинувшись, как боец, сражённый в азарте атакующего боя. Щекой прислонился к глянцевой поверхности крашеного эмалью пола, впитывая его прохладу.

Весь вид приятеля говорил о том, что ему тоже не мешало бы принять холодный душ, и я сказал ему об этом.

– Эт-та можно! – дурашливо поскрёб себя под мышкой Валёк и направился в ванную комнату, роняя по пути одежду.

Долгие всплески и междометия, пересыпанные крутым посолом, говорили о том, что друг не принимал ванну, по меньшей мере, месяц.

– Так бы жил! – стряхивал Валёк с себя сбегающую воду, пока я доставал ему свежее полотенце. – Тебе бы фикус в передний угол поставить, да канарейку завести. – Он с удовольствием растирал худое светлое без загара тело, испещрённое голубой татуировкой. – Вот теперь можно и газетку почитать – уселся он в пустующее кресло, беря в руки с позапрошлых времён местную газету, которая мне по отъезду жены служила подставкой для чая. – Можно я у тебя немного поживу? – сказал он, разворачивая газету.

– Поживи немного, пока жена в отъезде, а то она за всё это, – я показал глазами на бутылки в углу, – и меня вместе с тобой выгонит. Она к этому делу строгая.