Догони свое время

По первости, когда я впервые оказался на борту туристического корабля, и мы вышли в открытое море, мне, степняку, не видевшему большой воды, показалась, что наша шаланда вот-вот уйдёт в пучеглазую утробу ненасытного неумолимого чудища.

А мой друг в это время на сейнерах, бодро перевыполняя план, кидал бочки с иваси – так мне тогда мерещилось.

– Знаешь, – рассказывал подвыпивший Валёк, – качаешься, а по борту волна хлопает, как гигантская мухобойка. И ты сам, как блошка. Думаешь – всё! Пришибло! Ко дну пошли! А – ничего, снова выбираешься в гору, потом опять в яму. И так – день-ночь, день-ночь …

А бабы, разделочницы, у нас на шаланде были, ну просто звери какие-то! Им – хоть бы что! Похабничают с тобой так, что язык вяжет. В оправдание слова не дают сказать: самки. Всё на смехуёчках, даже когда групповые скачки проводят в кубриках. Там тесно, не развернёшься, так они стоя норовят, или сами сверху пристраиваются…

Я сначала от них прятался. Ты ведь знаешь – козе не до плясок, когда хозяин нож точит. Нутро всё выворачивает наизнанку. Я – в трюм! Ну, и лежишь там, как младенец, весь обклёванный и в поносе.

Однажды я хотел от стыда даже за борт прыгнуть. Утонуть бы всё равно не дали, а на берег списали бы, как психопата. Люська в последний момент меня за робу ухватила, и – по морде! «Что же ты, сучара! Капитана под срок подвести хочешь?»

На этом деле я с ней и сошёлся.

Кто такая Люська? Да есть там одна, как в море капля. С неделю меня какой-то травой отпаивала. Стакан такого настоя примешь и под ложечкой, под дыхалом, как заклинивает. Сначала обожжёт желудок, и тошнота пропадает. После этих процедур я ничего, пообтёрся, пообмылился, как рукав у брезентовой робы.

Бочонки с иваси потом кидал на стеллажи, словно в лото играл, – Валёк посмаковал, пососал лимонный кружочек, прихватил губами мундштучок слоновой кости: в кальянчике забулькало, запузырилось, духовитым дымком потянуло.

Было видно, он неимоверно гордиться своим заморским приобретением.

– На-ка, потяни! – после нескольких затяжек передал мундштук мне.

– Давай, дурноты твоей покурю, а то сигарет жалко, – поддел я его.

Валёк подначку пропустил мимо ушей.

– Работа, как девка шалавая – дураков любит, – продолжал он, откинувшись в кресле, – Вот и она меня зацеловала всего, как та Люська, до синяков и кровавых мозолей. А Люська что, говоришь? Торфушка такая, цепкая бабёнка! Схлестнулся я с ней, как волна с нашей шаландой. Если селёдки нет, то ни дня, ни ночи не пропустит – всё давай повторим, да повторим… Там эти крабы да ежи морские, лучше приворотного зелья действуют. От них бабы выше крыши писают. На мужиков эта снедь действует послабее, но тоже по утрам домкратит только так! Бабам полегче: они на разделке стоят, в чешуе да в рыбных пузырях путаются, а мужики – на подхвате. Кадушки с рыбой даже во сне кидаешь. После вахты в каюте лежишь, коньки откинувши, словно по тебе трактор проехал. А тут Люська кошечкой в ногах урчит: «Ты, – говорит, – матрос, от ответственности не уходи. Твою мачту мы мигом в зенит поставим. На это мы, бабы, учёные, – и начинает губы в дело пускать. А мне шевелиться невмоготу. – Ничего, ничего, – урчит Люська, – ты лежи только, я сама, сама!» Ну, известное дело: реи натянутся, мачта поскрипывает, и понесёшься ты на всех парусах по морю-океану, нагоняя волну за волной…

Рассказывая про Люську, Валёк сокрушённо разводит руками: