Догони свое время

– Голые стоим. Куда пойдёшь? – Валёк зябко поёжился, словно он теперь стоит передо мной голый. И мне даже показалось, он вот-вот начнёт дуть в ладони и потирать ногой ногу, как делают все раздетые донага в стылом помещении. – Вот мы и нырнули в парилку. А в парилке тоже холод собачий, как в раздевалке. Топчемся на цементном полу и боимся кран открыть: а вдруг оттуда газ отравляющий пойдёт, иприт какой-нибудь, как в душегубках холокостных. Жмёмся. А! Была-не-была! Подхожу, открываю кран, а оттуда, действительно, вместо воды шипенье какое-то. Все сразу в дверь шарахнулись. Чуть сержанта с ног не сбили. А рядом сантехник с ключом разводным: – Дайте пройти! – говорит. – Воздух с труб спустить. Баню уже три месяца, как не топят. Сегодня пробный помывочный день.

Сантехник что-то там постучал, покрутил, и вода изо всех кранов горячая хлынула. Мы сразу за шайки. Благодать какая! Теперь хоть руки свободными будут, а то всё чешешься, чешешься…

– Эх, Валёк, Валёк! Мужик взрослый уже, а всё в пацана играешь! – я с улыбкой посмотрел на друга.

– Чего лыбишься! Попрел бы сам, не моясь месячишка два-три, тогда бы понял, с каким остервенением мы друг другу рукавицей спины тёрли.

– Какая рукавица в бане? У вас что, мочалки не было? – потянулся я прикурить от его сигареты.

Валёк отстранил руку:

– Одну козу, – показал он на сигарету, – два раза не обыгрывают. Вон зажигалка лежит! Чего ты к рукавице пристал? Откуда я знаю, чья в бане оказалась рукавица. Лежала на полке какая-то брезентовая. Может, сантехник оставил. Рукавица, правда, уже рваная была, а тёрла – я те дам! Как наждак какой! Попариться – попарились, отскоблились, а дальше что делать – не знаем. Ладошкой разве один голяк только можно прикрыть. Топчемся у входа в предбанник, жмёмся перед сержантом, как цыплята возле наседки. Сержант нас успокаивает: «Граждане тунеядцы и алкоголики, прошу всех не волноваться! По решению властей вам выдадут новую одежду, чтобы вы своими лохмотьями не портили славный облик нашего города, и учтите, всё это выдаётся авансом в счёт ваших будущих трудовых будней. Закон социализма здесь пока никто не отменял: от каждого по способностям и каждому – по его умению обходить начальство сзади, а кобылу спереди». – У нас уже мандраж начался, холодно всё-таки, а гусь этот всё талдычит о каких-то трудовых достижениях на далёком севере, где один белый медведь начальник.

А тут вплотную к дверям предбанника фургон подкатил, тот же самый газгольдер-душегубка, но водитель другой, хотя тоже мент.

Сержант, который нас сторожил, залез в кузов и начал оттуда швырять на мокрый заплёванный пол разное солдатское обмундирование: бельё нижнее фланелевое, зимнее, гимнастёрки, галифе, которых в армии уже не носят, шапки-ушанки и стёганые бушлаты времён Отечественной войны. К сему прилагались двупалые из толстой байки рукавицы. А на улице духота стоит влажная, несусветная, город-то приморский – муссоны, а тут всё для зимней рыбалки. Да, валенки ещё были здоровые, тяжёлые такие говнодавы. Мои новые товарищи бродяги, бичи-алкоголики радуются, как дети. Как же, на барахолке такой товар можно хорошо оприходовать на водку! «Эт-та сколько же бутылок можно выручить? С ума сойти! Спасибо той советской власти! Дай Бог ей здесь дольше продержаться!» – подсчитывали бичёвники.

– Надо ж такому случиться! – сокрушался друг. – Опять в капкан попал, как лох последний. А куда убежишь? В дверях фургон застрял, а рядом сержант, бык здоровенный, нос в тёртую морковь расшибёт в один мах и не задумается.

Напялили мы доспехи на себя, и сержант приказал всем залезать в эту сыто урчащую душегубку. А ты представь себе, влажность – девяносто процентов, в кузове – гарь от выхлопных газов, и нас понабито, как махорки у дурака за пазухой. Слава Богу, потрясло нас недолго, часика с полтора, не более. «Станция Отходная! – кричит сержант, раскрыв в кузове дверь. – Вымётывайся все до одного!»

Вышли, повысыпались из фургона. Стоим – поле кругом. Какая станция? Крутим головами во все стороны. Ничего и никого. Пустошь. Одни мы. А душегубка, коротко просигналив, тронулась вместе с нашими провожатыми по лысой целине. И мы – одни!

17

– Когда машина отъехала, – продолжал мой неутомимый друг – на пустом пространстве вдруг вырос, раскинув широкие, как деревенский навес, крылья, грузовой самолёт.

Сразу загороженного широким кузовом милицейской машины, мы его не заметили.

То, что самолёт грузовой, было видно по отсутствию окон на фюзеляже, да и посадка у него была низкой, как раз для удобства складирования этих самых грузов.

Самолёт был винтовой, двухмоторный, с обтекаемыми гондолами двигателей на крыльях, что тоже говорило о внушительной дальности перелёта. Зачем находится здесь эта окрылённая громадина, мы сразу и не поняли, только с удивлением глядели на раскидистую махину, рассуждая о её предназначении.