Догоняй!

Юми кряхтела, вырываясь. Джун крепче прижал ее к себе и зажмурился, в любой момент ожидая услышать треск расколотого черепа Акико и грохот выстрелов, что свинцовым градом прошьют их тела насквозь. Они останутся лежать вчетвером на полу, истоптанном ногами чужеземных чертей, мертвые, изуродованные, как Рин, а те, утолив свою похоть и жажду крови, растворятся в ночи…

Выстрелов все не было.

Наконец Джун решился открыть глаза.

Мэдзу замер с Акико на руках. Щеки его горели, кадык на тощей шее судорожно подрагивал, глаза выпучились, как у карпа, – наверное, потому, что пистолетный ствол в руке офицера теперь упирался ему в висок, рядом с торчащим пунцовым ухом.

Никто не двигался с места. Казалось, само время замерло. Потом Годзу слегка ослабил хватку на мамином горле, а рыжий американец, сглотнув, выдавил:

– Sir, for God’s sake… What are you doing[45]?

– That’s what I want to ask you, – ответил Соломенные Волосы тихо, с ласковым таким придыханием. – What the fuck are you doing[46]?

– Come on, sir, – проговорил Мэдзу, – it’s just a little Jap[47]…

– It’s a baby, Murphy, for fuck’s sake! We don’t kill children[48]!

– Didn’t the Japs kill them? – робко подал голос Годзу. – In China, in Korea[49]…

– We’re not Japs! – отрезал лейтенант. – We’re Americans, damn it[50]!

В душе Джуна всколыхнулась волной надежда. Он не понимал ни слова, но Соломенные Волосы заступился за них, никаких сомнений! Мальчик на четвереньках подполз к ногам офицера и зачастил, припадая лицом к полу:

– Господин, умоляю, пожалейте мою сестренку! Мы не сделали вам ничего плохого! Сжальтесь, господин!

В лачуге повисла тишина. Даже Акико притихла в руках Мэдзу, будто поняла, что сейчас решается ее судьба.

– Отвали, щенок, – сказал Соломенные Волосы, опустив пистолет, и отпихнул мальчика ногой.

Мэдзу, очевидно, воспринявший это как отмашку, снова стал поднимать Акико, но ствол «кольта» тут же снова нашел его висок.

– I’ll blow your brains fuck out! – выплюнул Соломенные Волосы. – Put the baby down, Murphy. And you, Trout, let the woman go. The party is over[51].

– But, sir… – Великан нехотя разжал пальцы, позволив маме с хрипом втянуть в себя воздух. – I’m not finished with her yet[52]!

– Finish with your hand. Now be a good boy, put on your pants and get out. That is an order[53].

Годзу медленно поднялся с распростертого маминого тела, застегнул брюки. Мэдзу опустил Акико в люльку (малышка тут же опять завопила), повернулся к командиру, собираясь что-то сказать, – и тут же получил по лицу стволом пистолета. Он отпрянул, вскрикнув, из рассеченной губы брызнула кровь.

– Consider it a health spanking, – произнес Соломенные Волосы. – Your Catholic mother will be grateful to me for that. Now get out, both of you[54]!

Мэдзу схватил с пола камеру и вывалился из лачуги, зажимая рукой кровоточащий рот. Годзу поспешил за ним, опасливо поглядывая на разгневанного командира. Соломенные Волосы захлопнул за ними дверь, со скрипом вогнал пистолет в кобуру и повернулся к маме:

– Прошу прощения. Боюсь, мои люди слегка потеряли голову.

– Пожалуйста… – Мама с трудом шевелила распухшими губами. – Мои дети хотят есть. Вы обещали…

Кривая усмешка прорезала лицо лейтенанта:

– Не спеши, бэби-сан. У нас вся ночь впереди. Становись на четвереньки.

Джун обнял Юми и закрыл ей глаза рукой.



Американец ушел на рассвете, оставив на полу скомканную банкноту в пятьдесят йен и брусок шоколада. Только когда за ним закрылась дверь, мама наконец дала волю слезам.

Юми вырвалась из рук брата и зареванной мордашкой уткнулась ей между искусанных грудей. Джун не сдвинулся с места. Юми не понимала, что с мамой сделали, а он понимал. Американцы осквернили ее, как осквернили землю Хиросимы. Он не мог к ней прикоснуться и ненавидел себя за это.

Взгляд его против воли упал между разведенных маминых бедер, на лепестки воспаленной плоти в слипшихся волосах, из которых клейко сочилась белая слякоть. Мама, перехватив его взгляд, поспешно сдвинула ноги, но увиденное уже запечатлелось в мозгу.

Значит, так оно происходит. Таким образом появились на свет и он, и Юми, и крошка Акико, и все-все люди на земле… Значит, нет в мире никакой красоты – лишь нутряная, животная мерзость.

Что-то дрогнуло в лице у мамы. Она поняла.

– Сходишь на рынок за молоком для Акико. – Голос ее звучал глухо, словно в рот набилась земля. Так мог бы говорить призрак-юрэй. – И купи что-нибудь вкусное. А пока… пока у нас есть ш… шок-колад… – Она снова заплакала и крепче прижала к себе Юми.

Джун сидел у стены, глядя, как она подползает к очагу и разводит огонь. Американский шоколад тверд как камень, если не размягчить – останешься без зубов.

Подержав брусок у огня, мама разделила его на три части тем же ножом, которым чуть не отрезала себе грудь утром. Юми сразу накинулась на свою долю и стала грызть, как зверек. Джун сидел, оцепенело глядя на шоколад.

Как он может есть этот коричневый, на дерьмо похожий комок, доставшийся такой ценой?

– Ешь, – сказала мама. – Тебе нужны силы.

Джун помотал головой.

– Ешь, я кому сказала!