Догоняй!

Соседи высыпали на улицу, испуганно галдя, кто-то побежал звать полицейских. Старика увезли в один из битком набитых городских моргов, где не так давно он сам под присмотром инспектора и нескольких чиновников дрожащими пальцами ощупывал изуродованное лицо своей дочери.

Никто не знал, кто взял на себя расходы на кремацию и взял ли вообще; родных у Аоки, скорее всего, не осталось. Старик и его дочь растворились в вечности, как бесчисленное множество других жителей Хиросимы, как большинство жертв любой войны.



Страшная смерть господина Аоки и близко не наделала столько шума, как известие о том, что госпожа Серизава… да-да, вы ее знаете, сколотила конуру на отшибе, чтоб за землю не платить, хитрая какая… пошла по стопам покойной Рин. Госпожа Мацумото в окно видела, как госпожа Серизава вела янки к себе домой, их было трое, подумать только! Вон, кстати, сынок ее, Джун, видите, у водокачки, умывает Юми-тян? Такой хороший, заботливый мальчик, говорят, рисует неплохо, а мамаша…

Шу-шу-шу. Змеиное шипение. Шорох перебираемых костей.

– Госпожа Серизава, слышали? Совсем опустилась, бедная: отдавалась американцам за горстку риса!

– Я слышала, что за деньги, госпожа Мацумото…

– Ах, милая, какая разница! Ведь янки ее мужа убили. Я уж не говорю о том, какой они подняли тарарам! Мой Сетаро всю ночь проплакал.

– Нынче многие идут на такое…

– То девчонки. Но взрослая женщина, мать!

– Говорят, она якшалась с бедняжкой Рин?

– Вот уж верно сказано: с кем поведешься!

О сомнительной славе, постигшей его семью, Джун узнал после того, как Юми спросила:

– Братик, а кто такая шлюха?

У Джуна потемнело в глазах, подкосились ноги, однако «пикадонские приступы» были в этот раз ни при чем.

– Это ужасное слово! – воскликнул он. – Где ты его услышала?

– Мияко и Тигуса сказали, что им нельзя со мной играть, потому что наша мама – шлюха.

Джун сжал кулаки.

– Ну так и не играй с ними! У нас лучшая мама на свете, ясно? А твои Мияко и Тигуса просто дуры.

– А с кем же я тогда буду играть? – надулась Юми.

– Можешь играть со мной.

– Ну нет, ты не уме-ешь!

Потом стало еще хуже. То, что взрослые говорили шепотом или вполголоса, дети кричали во всеуслышанье:

– Серизава! Эй, Серизава, сын шлюхи!

– Серизава, нарисуй мне американца!

– Сколько стоит ночь с вашей мамочкой, Серизава?

– Эй, Юми-тян! Я слыхал, ты мечтаешь продолжить семейное дело, когда вырастешь?

Вслед за насмешками летели камни и комья грязи.

– Братик, почему нас больше никто не любит? – спросила однажды Юми.

«За то, что мама превыше всего ставит жизнь, – подумал он. – За то, что мы с Акико и Юми ей дороже чести». А вслух сказал:

– Они просто дураки. Не обращай внимания.

Он почти перестал выходить из дома, но за молоком для Акико все равно приходилось бегать – у мамы оно так и не появилось.

– Это все из-за проклятого «пикадона», – говорила она. – Эти дьяволы чем-то нас отравили.

Эти дьяволы часто встречались Джуну. На рынках, вокзалах, в лихих районах и возле уцелевших кинотеатров – словом, всюду, где в Хиросиме еще теплилась жизнь, они разгуливали хозяевами, крепкие, сытые, самодовольные. Болтали между собой, свистели вслед хорошеньким девушкам, смеялись, как будто без всякого повода. Но Джуну казалось: это над ним они потешаются. Быть может, вспоминают, как в офицерском клубе, что в бывшем кинотеатре «Суйсэн», за бутылкой виски передавали из рук в руки захватанную фотокарточку, на которой с бесстыдно раскинутыми ногами навеки застыла его, Джуна, мама, и вот так же смеялись, попыхивая сигарами, пока сизый вонючий дым вился над их стрижеными макушками. Джун заливался липким противным потом, ноги наливались слабостью, а сердце подскакивало к самому горлу. Он высматривал среди них одного из той троицы, хоть и не представлял, что будет делать, если действительно встретит их.

Начало мая выдалось по-летнему жарким. Раскаленное небо сочилось зноем, и Хиросиме, лишившейся домов и деревьев, нечем было укрыться.

Ветерок, гуляющий над развалинами, приносил вместо облегчения удушливый запах; город теней смердел гниющей плотью. В больницах, банках и департаментах, уцелевших после взрыва, старались лишний раз не открывать окон, а прохожие повязывали лица мокрыми плат– ками.

Черный рынок раздирала война якудзы: западной частью заправлял клан Ямамори, восточную подмяла семья Дои. Для торговцев не было никакой разницы – те и другие драли с каждого по семь шкур.

Но не из-за них торговые ряды уже несколько дней гудели, как потревоженный улей: преодолев девять кругов бюрократического ада, «Тюгоку Симбун» наконец разродилась статьей о жестоком убийстве своего сотрудника Синдзабуро. По слухам, публикацию задерживал лично генерал Макартур, желавший убедиться, что в ней нет никаких намеков на причастность к злодеянию американских солдат. Теперь запоздалую новость обсуждал весь город. Убийцу окрестили Атомным Демоном (слово «атомный» было теперь в большой моде) и говорили о нем с суеверным придыханием.