Догоняй!

Пробиваясь в гудящей жаркой толчее, давясь вонью протухшей рыбы и скисшего молока, Джун ловил обрывки разговоров, догадок, слухов и домыслов. Женщины поминали злодея вполголоса, прикрывая ладонью рот, будто боялись, что Атомный Демон услышит. Мужчины, сгрудившись вокруг огромных котлов, где шкворчали в масле свиные головы, наполнявшие воздух едким чадом, гомонили, как стая чаек.

Все три жертвы забиты мечом! Безумный ветеран? Американцы? Да ведь Синдзабуро им прислуживал, как собака!

Невозмутимые крепыши в темных очках и дорогих костюмах рассекали людское море подобно стае акул, и там, где они проходили, болтовня сразу обрывалась, чтобы с новой силой вспыхнуть, как только они растворялись в толпе.

Говорю вам, это они, якудза! Да какие якудза, болван? Охота им янки против себя настраивать! Сам болван! А может, ты всех и убил? Ха-ха-ха!

– Атомный Демон… Атомный Демон… – неслось по рядам.

Обессиленный, Джун возвращался домой, отдавал маме покупки и валился на тюфяк. Рисунки смотрели на него со стены – издевательское напоминание о навсегда утраченном даре.

Ночами являлся отец. Возникал в темноте у изножья постели, окутанный серебряной дымкой, и смотрел на Джуна печально мерцающими глазами.

– Я плохой сын, – говорил ему Джун. – Не могу ни обеспечить семью, ни защитить маму, ни даже картинку нарисовать. Знаю, где бы ты ни был, ты стыдишься меня! Зачем только я появился на свет?

Отец со слезами на глазах качал головой, протягивал руки, но Джун был непреклонен:

– Я никчемный человек и никогда не стану художником. Почему я не сгорел с тобой в тот день вместо того, чтобы позорить тебя?

И с тихим вздохом отец растворялся в прядях серебряного дыма.

Все чаще посещали Джуна мысли о самоубийстве. Не таком грязном, какое совершил папа Рин, а как у Тэцуо в «Патриоте»: усевшись на коленях, приспустить штаны, вонзить нож в левое подреберье и рвануть слева направо, выпуская на волю дымящиеся кишки. Если верить рассказу Ясимы, такая смерть столь же прекрасна, сколь и мучительна. Только нужен толковый кайсяку, человек, который отрубит тебе голову до того, как боль станет невыносимой. Об этой услуге Джун, пожалуй, попросил бы самого Тэцуо. Тот наверняка снова зауважал бы его…

Жаль, что у Тэцуо нет меча.

Да и кто будет бегать за молоком для Акико, если Джуну отрубят голову?

Акико последнее время хандрила, словно заразившись тоской от брата. Вроде и молока у нее было теперь хоть залейся, но сосала она неохотно и почти все время спала. Лиловых пятен на ее щечках прибавилось, а когда мама купала сестренку, Джун видел, что таинственная сыпь расползлась по всему ее тщедушному тельцу.

Впрочем, сыпь – это ерунда. От сыпи же не умирают, верно?

Куда сильнее пугало то, что деньги американца подходили к концу.

Что будет делать мама, когда они иссякнут?

Однажды, проходя мимо банка «Сумитомо», он увидел двух солдат; на гранитных ступенях крыльца отпечаталась тень человека, застигнутого «пикадоном», и американцы, скаля великолепные белые зубы, по очереди фотографировались с черным печальным призраком: «Cheese!». На мальчика накатила такая волна дурноты, что он опустился на колени, упершись ладонью в оплавленный асфальт.

Один из янки склонился над ним и добродушно спросил:

– Hey, kid, are you okay[55]?

Джун плюнул в него, попав на лацкан мундира. Американец отпрянул, и дружелюбие его разлетелось вдребезги.

– You little bastard[56]! – рявкнул он и занес ногу, собираясь дать наглецу пинка. Другой солдат, тот, что фотографировал, поймал его за локоть:

– Come on, Vinnie! It’s just a poor sick kid. Maybe his mother or father is there on the steps… Leave him alone[57].

Солдаты ушли, не тронув Джуна, но добраться домой целым и невредимым ему было не суждено. На берегу его подстерегли братья Харада, затащили под мост и набросились с кулаками.

Они били безжалостно, до слез, до истошного крика; били кулаками, ногами и палками, били в живот, в пах, по голове и по ребрам, таскали за волосы, валяли в грязи и горстями запихивали в рот землю, смеясь от восторга. Они были крепкие парни, сыновья рыбака, привыкшие тянуть из реки тяжелые неводы, их руки бугрились мышцами, а кулаки лупили как молоты, но Джун не просил пощады. Выл, корчился, но не просил. И пока оставались силы, размахивал кулаками, царапался и кусался. Он уже не боялся повредить руки. В какой-то момент он увидел Тэцуо: тот стоял, положив руку на бетонную балку, и с каким-то странным, болезненным интересом смотрел, как мальчик, который однажды залез к нему в голову, корчится на земле, обливаясь слезами и кровью.

Все поплыло у Джуна перед глазами. А когда он очнулся, Тэцуо и его банды уже и след простыл.

Мама, увидев его, пришла в ярость.

– Кто?! – вопрошала она, прикладывая к его распухшему, окровавленному лицу мокрое полотенце. – Кто это сделал, я тебя спрашиваю?! Отвечай!

Он стиснул зубы и молчал.