Догоняй!

Маме платили рисом – по горсточке с каждой семьи, но набегало в итоге прилично, и вскоре Джун забыл про грелку с кипятком в пустом животе. Частенько заносили подарки:

– Здравствуйте, госпожа Серизава! Как поживаете? Бабушка просила передать немного лапши…

– Добрейший вечерок, госпожа Серизава. Ох, кости ломит, не иначе к дождю! Я раздобыла пяток яиц, возьмите парочку для Юми с Джуном.

– …А нога и не болит совсем! Вас, должно быть, Окунинуси[62] поцеловал, госпожа Серизава! Вот хороший отрез шелка, не хотите ли?

Иногда давали и денег; первым делом мама купила небольшую камидану и поставила на нее деревянные таблички с именами папы и Акико. С алтарем в лачуге сразу сделалось гораздо уютнее. А еще лучше стало, когда один парень, у которого болела бабушка, в благодарность принес маме мощную керосиновую лампу, так что по вечерам уже не приходилось ютиться при свете одинокой свечи. Госпожа Мацумото, у которой занемогла тетя, в благодарность за помощь (а может, в возмещение бед, которые принес семье Серизава ее длинный язык) отдала подшивку «Красной птицы», и теперь мама читала вслух Юми рассказы, стихи и сказки.

Красная птичка, пичужка,
Красная почему ты?
Красные ягоды клевала!

Белая птичка, пичужка,
Белая почему ты?
Белые ягоды клевала!

Синяя птичка, пичужка,
Синяя почему ты?
Си-иние ягоды клевала[63]!

– Вот как! – удивлялась Юми. – А если я буду синие ягоды есть, тоже стану синяя?

– Станешь, коли не будешь умываться! – смеялась мама.

Получив нагоняй от родителей, дети вскоре перестали дразнить Юми и Джуна, хоть и не спешили принимать обратно в свой круг. Впрочем, Джун и сам плевать на них хотел. Пока мама день-деньской пропадала у соседей, он приглядывал за сестренкой, и больше ему никто не был нужен.

– Братик, ну нарисуй что-нибудь! – канючила иногда Юми, когда они играли на берегу. – Неужели ты совсем-совсем ничего не можешь нарисовать?

– Не могу. И все равно я карандаши выбросил в реку.

– Ну и дурак!

– А вот я тебя за такие слова съем! Р-р-ррр! – Джун хватал Юми в охапку, делая вид, что хочет укусить за животик. Она визжала от хохота, а у Джуна сжималось горло и глаза щипало от слез.

– Бра-атик! Почему ты плачешь? – как-то спросила Юми.

– Потому что ты у меня есть, Юми-тян, – ответил он дрогнувшим голосом. – Потому что ты такая теплая и живая.

– Вот глупый! Была бы я мертвая и холодная, как Акико, тогда бы и плакал!

– Не смей так говорить, слышишь? – Он схватил сестренку, прижал к себе, с удовольствием отметив, что ее косточки слегка обросли жирком. – Никогда-никогда!

– Задушишь! – пискнула Юми жалобно.



– «…Прямо за окном простирался песчаный пляж, а сразу за ним – море. Гулюшки с удивлением смотрели через окошко на его иссиня-черную даль. Далеко в море едва виднелся красный буй. Вот за буем прошел черный пароход с желтыми трубами, выпуская длинную-длинную струю дыма. Гулюшки всполошились:

– Ой, какой большой корабль! И какой быстрый! Гули-гули, гули-гули…»[64]

Чудесный выдался вечерок! Недавно прошел дождь, и в воздухе разливалась мягкая свежесть. Мама только что вернулась от госпожи Мацумото, усталая, пахнущая лекарствами, но веселая. Они втроем вдоволь напились чаю, и мама, усадив Юми на колени, читала ей сказку господина Миэкити.

– «…Когда мама проснулась на следующее утро, дом уже родил Судзу.

Пока все спали, малышка Судзу с красным личиком сама забралась на красный футон и теперь сладко посапывала.

Мама обрадовалась и позвала:

– Папа, папа, Судзу здесь! Маленькая-маленькая Судзу!

И папа, и бабушка были так счастливы, что только и повторяли:

– Ах, Судзу…

– Судзу, Судзу…

Потом Судзу впервые попила маминого молочка.

Иногда она громко плакала: „Уа-уа“. А… иногда… хныкала… „Хнык-хнык“».

Журнал упал на пол. Мама расплакалась, прижав к себе Юми. Видя, что сестренка тоже сейчас заревет, Джун сам подобрал журнал и скорей принялся читать дальше.

– «…Однажды папа снова поднес Судзу к гулюшкам. Гулюшки обрадовались и сказали с поклоном:

– Судзуко, Судзуко, здравствуй. Гули-гули-гули-гули.

– Вот, вот, Судзу, смотри сюда, – говоря так, папа поднес Судзу к клетке, чтобы показать гулюшек. Но Судзу облизывала кулачок (прямо как ты, Юми, в ее возрасте!) и глядела в другую сторону. Сколько бы папа ни просил, Судзу и не думала смотреть на гулюшек.

– Ах, она пока еще маленькая. Когда же Судзу скажет „гулюшки-гулюшки“? – нетерпеливо ворковали они…»

– У! – возмутилась Юми. – Какая эта Судзу вредина!

– Ты, Юми-тян, тоже не подарок! – улыбнулась мама сквозь слезы.

Джун читал – и мир становился прежним, и не было больше ни американского лейтенанта, ни убитой Рин, ни огненного ада на улицах Хиросимы, и дома стояли целые, и не умирали сестренки, и отцы по вечерам всегда возвращались домой. Вот сейчас донесутся с улицы знакомые цок-цок и шарк-шарк – и папин тенорок, выводящий «Сакуру»…