Догоняй!

И вот тут-то все и произошло. Из печки вдруг со страшным шипением повалил пар и в считаные мгновения заволок тесное пространство густыми клубами. Катя услышала, как мама со сдавленным криком скатилась с лавки. Стало почти невозможно дышать, а шипение нарастало, разбиваясь на отдельные шепотки, смешки, взвизгиванья, возбужденные, злые, ликующие. Катя с плачем забилась в угол и сквозь слезы, сквозь удушливую белесую пелену разглядела маму, которая отчаянно пыталась прорваться к ней.

Потому что ее не пускали.

Страшные, едва различимые силуэты метались в туманном мареве. Они дергали маму за волосы, хватали за грудь, за ноги, между ног. Взвыв волчицей, мама рванулась к Кате, но угодила ногой в таз с кипятком и с размаху грохнулась на дощатый пол. Со всех сторон грянул глумливый хохот и тени проступили отчетливее, протягивая жадные когтистые руки…

А потом дверь в парную со скрипом распахнулась, луч яркого солнечного света взрезал клубящуюся мглу, и тени с визгом и злобным шипением прянули по углам. Катя увидела в дверях высокий прямой силуэт бабушки, услышала ее гневный окрик…

Следующее, что она помнила, – как лежала на печке, закутанная в банный халат, и смотрела на маму, которая ежилась на стуле, стыдливо прикрывая бедра полотенцем, пока бабушка протирала тряпицей, смоченной в спирту, длинные кровоточащие порезы на ее оголенной груди.

– Повезло же заполучить дуру в невестки! – причитала она. – Кому было сказано не соваться! Опять же, кто ходит в баню, не напросившись? Семьдесят лет из людей это выколачивали, да не выколотили, а эта взяла и поперлась! Еще и дочку потащила, ой, дура!

– Софья Николаевна, вы опять за свое… – вздохнула мама. – Печку вообще-то проверять надо. Хотя бы раз в год. Извините, конечно, что пошли без спросу, но остальное уже ваша вина, и суеверия ваши тут ни при чем.

– Суеверия, говоришь? – недобро прищурилась бабушка и так надавила тряпицей, что мама ойкнула. – У суеверий длинные когти. И не только когти. Скажи спасибо, что я подоспела вовремя.

– Ба, а что было бы? – робко подала голос Катя.

– А вот это, милая, тебе знать рановато, – как-то странно ухмыльнулась бабушка. – Только потом нашли бы вас с мамашей головою в каменке, с ободранной кожей…

Катя испуганно пискнула, а мама оттолкнула бабушкину руку и встала, обернув полотенце вокруг бедер.

– Ну все, хватит, – сказала она. – С меня довольно. Мы уезжаем из этого дурдома.

– Езжай, Галочка, езжай, – ничуть не огорчилась бабушка. – Всяко целее будете…

И они уехали. Дома мама усадила Катю себе на колени и серьезно поговорила с ней. Оказывается, никто в каменку бы их не засунул и кожу бы не содрал. Потому что кроме них в бане никого не было.

Катя попробовала возразить, что сама видела, честно-пречестно… На это мама ответила, что, когда человек задыхается, ему и не такая жуть может привидеться.

– А когти? – спросила Катя.

– А когти мне уже давно пора бы подстричь! – засмеялась мама, помахав пальцами с неровно обгрызенными ногтями (первая из двух вредных привычек, приобретенных ею в детдоме; второй было курение). – Понимаешь, Катёна… Когда человек задыхается, он иногда невольно начинает раздирать себе ногтями грудь…

Катя вытаращила глаза. Мама погладила ее по голове:

– Да, это страшно, Катёна. Но все лучше, чем черти, верно?

Катя охотно согласилась, что хуже чертей ничего быть не может.

А вечером пришел с работы папа. Катя радостно выбежала ему навстречу, он подхватил ее сильными руками и закружил под самым потолком, а потом посадил на плечо и торжественно понес на кухню, где мама накрывала на стол.

– Ну и как мои Галчонок и Котенок отдохнули у бабушки? – спросил папа, спуская Катю на пол.

При этих словах улыбка сползла с маминого лица. А Катя радостно сообщила:

– Мы парились в баньке и чуть не угорели!

И не успела мама рта раскрыть, как она уже отбарабанила папе всю историю их приключения.

Папа слушал, и лицо его становилось все мрачнее. Когда Катя закончила, он положил руку ей на плечо и сказал:

– Котенок, иди к себе в комнату. Нам с мамой нужно серьезно поговорить.

– Но я хочу кушать! – возмутилась Катя.

– Покушаешь, когда позовут, – спокойно ответил папа.

Его рука на плече показалась вдруг Кате тяжелой, как у бронзового памятника Ленину. Она покорно просеменила в детскую, села на кровать и взяла на руки плюшевую собачку Тёпу.

Судя по доносившимся из кухни голосам, разговор у папы с мамой не клеился. И вообще это был не разговор, а один сплошной крик.

– Ты хоть понимаешь, что натворила? – кричал папа. – Идиотка! «Ненаши» теперь от нее не отвяжутся! Никогда не отвяжутся!

– Марк, ты же взрослый человек! – возражала мама. – Какие еще «ненаши», что за детские сказочки? Твоей матери просто надо почаще прочищать печку…

– Мозги тебе надо прочистить! – бушевал папа. – Русским ведь языком было сказано! Не знаю, может тебе на идише объяснять? Или на латыни? А может, ты хорошо понимаешь только на своем родном, овечьем? Ме-е-е-е-е! – проблеял он донельзя противным голосом.

– Перестань вести себя, как идиот, – сказала мама. – Ты пугаешь Катёну.