Догоняй!

А у хорошего человека всегда хватает друзей, и в доме часто собирались веселые и шумные компании. Тихоню маму это совсем не радовало, особенно когда приходил папин друг детства Алексей Дубовик.

Его почти никто не называл по имени: наверное, уж очень внушительно звучала фамилия. Папа, однако, предпочитал называть его детским прозвищем Табаки – сам он в детстве, конечно же, был Шерханом. Катя считала, что папа ни капельки не похож на злобного хромого тигра (ну, только когда сердитый), да и Дубовик совсем не походит на шакала. Скорее на привидение – высокий, худощавый, слегка сутулящийся, с белесыми волосами и прозрачными глазами, да к тому же всегда возникающий неожиданно и некстати. Быть может, именно эта его пронырливость помогла ему устроиться следователем в прокуратуру. Когда папа называл его Табаки, Дубовик кривил толстые губы в усмешке, но в глазах его вспыхивал недобрый огонек. А иногда он бросал странные взгляды на маму – всегда украдкой, будто опасаясь, что друг заметит, и тогда мама ежилась, словно ей зябко.

И все-таки Дубовик с папой были не разлей вода – и в школе, и в армии, и в Афганистане. За столом они частенько травили афганские байки и скандировали свой армейский девиз: «Чтоб свалить Дубовика, придется вырубить Рощина!» Дружно ругали какого-то минерального секретаря, по милости которого стало невозможно достать нормальную выпивку. Горячо обсуждали перестройку.

Перестройкой дышало все. Каким-то странным волнением были охвачены все вокруг, предчувствием новой жизни, заманчивой и пугающей одновременно, а в телевизоре молодой человек с грустными раскосыми глазами пел, требуя перемен, и тысячи тысяч вторили ему.

И перемены настали, но едва ли о таких мечтал наивный молодой человек в телевизоре. Полки магазинов пустели, повсюду начали закрываться заводы. Папа, как и очень многие, лишился работы. Зато мама смогла устроиться нянечкой в детском отделении больницы. Платили не ахти, иногда приходилось дежурить в ночную смену, но папа не зарабатывал вовсе, и ощущение собственной никчемности доводило его до белого каления. И он запил горькую, благо грозный минеральный секретарь как раз ушел в отставку.

Папа редко теперь называл маму Галчонком. Слова «сука» и «овца» звучали гораздо чаще.

Хороший человек становился плохим человеком, и постепенно от него отвернулись все друзья… кроме Дубовика.

Он навещал их постоянно. Непременно с че– кушкой. За такое подношение папа готов был вытерпеть очень многое. А Дубовик теперь не просто глазел на маму – он заигрывал с ней в открытую, отпуская шуточки до того скользкие, что даже смысл их ускользал, оставляя только ощущение чего-то гнусного. Катя пересказала одну своей лучшей подруге Ленке Карповой, которая слыла докой во взрослых вещах.

Ленка долго смеялась, а потом сказала:

– Если твой папа настоящий мужчина, он просто обязан спустить этого Дубовика с лестницы.

Очевидно, папа был ненастоящий мужчина. Поднять руку на своего заступника он не осмеливался. С лестницы Дубовик благополучно спускался сам, и, как только он уходил, папа набрасывался с кулаками на маму. Его забирала милиция, но следователь Дубовик всегда готов был выручить старого друга. При условии, что тот и дальше будет ненастоящим мужчиной.

Катя догадывалась, что следователь поступает так неспроста. В его действиях определенно прослеживалась некая цель. А вот папа этого не понимал или не хотел понимать. Теперь он сам стал Табаки-шакалом, дрожащим под боком у грозного покровителя, и, должно быть, только поднимая руку на маму мог ненадолго снова почувствовать себя Шерханом.

Однажды, когда мама была на ночном дежурстве, он ни с того ни с сего набросился на Катю. Выдернув из постели, он начал гонять ее солдатским ремнем.

В одних лишь маечке и трусиках, обезумев от боли, стыда и страха, она металась по комнате, но длинная змея из сыромятной кожи неумолимо настигала и жалила пряжкой голые ноги, плечи… Наконец Катя забилась в угол, дрожа и всхлипывая. Папа вытащил ее, усадил на колени, стал гладить по голове и заплетающимся языком просить прощения, но глаза у него при этом были совершенно пустые, мертвые.

Наутро мама вернулась, увидела, что Катя вся исполосована, вызвала милицию. Папе нехотя вкатили очередные пятнадцать суток. Еще через три дня, возвращаясь из школы, Катя столкнулась в подъезде с Дубовиком. Лицо следователя было как у кота, выжравшего банку чужой сметаны, и Кате вдруг захотелось подпрыгнуть и врезать по этому лицу кулаком. Вместо этого она посмотрела следователю прямо в глаза и сказала, поражаясь собственной храбрости:

– Не приходите больше.

И тут же, не дожидаясь ответа, поспешила наверх. Звонок не работал – папа сломал его месяц назад. Ее руки дрожали, когда она пыталась попасть ключом в замок.

Мама заперлась в ванной. Катя робко постучалась к ней, но сквозь шум льющейся воды услышала лишь глухое:

– Уйди!