Догоняй!

Она ушла в детскую, легла на кровать и прижала к себе Тёпу, стараясь унять непонятную, сосущую тоску, поселившуюся в животе. А в ванной все лилась и лилась вода, словно мама хотела смыть с себя что-то очень гадкое и никак не могла.

То, что произошло две недели спустя, до сих пор преследовало Катю в кошмарах.

Она проснулась на рассвете от того, что с нее сдернули одеяло. Сжалась в комочек, подтянув ноги к животу, думая, что папа опять будет бить ремнем… И подавилась вскриком.

Вместо ремня папа принес кухонный нож. Тусклый свет из окна играл на широком клинке в багровых разводах. Темные брызги засыхали на папиных щеках, на лбу, и медный запах висел в воздухе, перебивая спиртовой дух.

– Ты у меня уже большая, – проговорил папа каким-то странным голосом.

Как будто ему не хватало воздуха. И вдруг, отбросив нож, навалился всей тяжестью, одновременно пытаясь расстегнуть брюки. Тут только она поняла, чего он хочет. Это осознание наполнило ее животным ужасом. Она дико забилась под ним, как пойманный зверек, пытаясь вырваться из его жадных, шарящих рук…

Внезапно папа закричал. Схватившись за плечо, он скатился с кровати, и Катя увидела маму с папиным ножом руке.

– Скотина! – визжала она. – Как ты мог?!

– А вот так, – с жутким спокойствием ответил папа, поднимаясь на ноги, и с размаху вогнал кулак ей в нос.

Хлынула кровь, мама отлетела назад, но ножа не выпустила. Небритое папино лицо пересекла кривая усмешка. Он занес руку для нового удара, но мама метко чиркнула его лезвием по запястью.

– С-с-сука! – прошипел он.

– Пошел вон, – прогнусавила мама, сплюнув кровью. – Или, клянусь, я убью тебя.

Папа надвигался. Мама отступала, рассекая воздух перед собой взмахами ножа. Маленькая и худенькая, как мальчишка-подросток, взъерошенная, полы пальто словно крылья, Галчонок перед котом. Перед тигром. Перед Шерханом. Нижнюю половину ее лица залило кровью, отчего казалось, что мама обросла красной бородой.

– Убирайся! – кричала она. – Ты совсем с ума сошел? Не трогай нас!

Он бросился вперед. Она лягнула его, метя в пах, но попала по ляжке. Папа поймал ее руку с ножом и выкрутил, одновременно сделав подсечку. Вскрикнув, мама повалилась на пол, увлекая его за собой, а нож со звоном отлетел под кровать. Папа схватил маму за уши и несколько раз стукнул головой об пол, а потом его пальцы сомкнулись у нее на горле…

Катя, опомнившись, прямо с кровати прыгнула папе на спину, обвила руками и ногами и изо всех силенок пыталась оттащить. Он зарычал, глухо, по-звериному, и продолжал душить, душить…

Надо взять нож, промелькнула у нее в голове жуткая мысль.

Но ведь это папа. Хороший человек, который катал ее на плечах.

Мама дергалась, суча каблуками по паркету.

Хороший человек, который гораздо лучше мамы умел повязывать бантики. («Понимаешь, Котенок, ей просто никогда не приходилось завязывать галстук!»)

Глаза мамы закатились, оставив одни белки, она хрипела.

Хороший человек, который подарил ей жизнь… а сейчас отнимал жизнь у мамы.

Бить надо в спину, только не лезвием, как мама, потому что он просто отберет нож и неизвестно что тогда сделает, а острием. И налечь всем весом, чтобы наверняка…

И тут раздались треск выбитой входной двери и топот бегущих ног. И с пистолетом наголо, словно крутой герой американского боевика, ворвался в комнату Дубовик в сопровождении троих дюжих оперативников. Он с ходу заехал папе рукоятью пистолета в висок, и папа, разжав пальцы, опрокинулся навзничь, едва не раздавив Катю. Двое милиционеров тут же перекатили его на живот, заламывая руки за спину.

Бренчали наручники.

В коридоре надрывалась плаксивым басом овчарка.

Дубовик опустился возле мамы на колени и принялся хлопать ее по синюшным щекам, приговаривая:

– Галя, Галочка, очнись…

Впервые в жизни Катя была рада ему.

Мама поперхнулась. С хрипом втянув в себя воздух, оттолкнула Дубовика и зашлась в надсадном кашле. Изо рта свесились нити кровяной слюны. Люди все прибывали, среди них Катя видела и соседей. Она готова была сгореть со стыда: от того, что сидит перед ними раздетая, что мама вся в крови, что ворочающееся на полу, бессвязно бормочущее существо – ее родной отец. Дубовик, бледный и злой, кричал, требуя выдворить посторонних.

– Ничего… – просипела мама, обнимая дрожащую Катю, будто хотела укрыть от чужих, враждебных глаз. – Ничего, Катёна… все хорошо…

– Все хорошо? – прошипел Дубовик. – Твой благоверный только что на улице девчонку зарезал – все хорошо.

И тогда случилось самое страшное: мама засмеялась.

…Заходя в папину комнату, Катя могла часами перебирать его вещи. Листала книги, гоняла на старом патефоне пластинки, хотя они жутко хрипели (почти как мама тогда), рылась в игрушках. Ей казалось, что где-то здесь таится ответ на вопрос, почему хороший человек однажды взял на кухне самый большой нож, вышел на улицу и попытался снасильничать девушку, возвращавшуюся домой с позднего свидания. Катя видела фотографию той девушки в газете – симпатичная, курносая, с волосами как лен, она радостно улыбалась фотографу, не подозревая, что вскоре закончит жизнь на мокром холодном асфальте.