Догоняя Птицу

Гиту везли по дорожке на вздрагивающей и погрохатывающей железной тележке с надписью "А.Петров", выполненной красной масляной краской, как в столовой на баке с макаронами или хлебом, где пишут "макароны" или "хлеб", чтобы не перепутать, хотя у Гиты была другая фамилия. Лоте показалось, все это уже было однажды: день с его перемещениями, нудными ожиданиями, игрой тени и света и сканирующими, жесткими излучениями пространства. Было не холодно, но ветрено. Из быстро бегущих облаков сыпались редкие снежинки. Народу собралось гораздо меньше, чем Лота предполагала - только родственники и несколько друзей по институту. Кое-кого она знала. И конечно, она сразу узнала ее родителей, но старалась на них не смотреть. Даже не кивнула Гитиной маме, но она, кажется, все равно ее не заметила. Родители Гиты стояли тихие, растерянные, мать была в крошечной шляпке, как на дореволюционной открытке, и таким же сумеречным и отстраненным, как на старом снимке, было ее лицо, а на темном лисьем воротнике лежали снежинки, которые упали, да так и не расстаяли.

Тележку "А.Петров" докатили до могилы - рыжей канавы, выкопанной прямо в снегу за чугунной оградой с тяжелыми цепями, которые вешают вдоль набережных и причалов. Лота подошла к тележке - и секунду, долю секунды, которая все равно была частицей вечности и имела свое законное право на нее - думала: "Господи, это не она".

Лота увидела белый платок, строгий желтый лоб, острый нос: лицо незнакомой усталой немолодой женщины.

Но все-таки это была она, Гита.

- Цветов побольше! Все, все кладите! Она любила цветы! - раздавались голоса.

Кто-то говорил и говорил все время про эти цветы, про то, что надо положить их к ней ближе и как можно больше. Крышка была снята, и все принялись кое-как засовывать букеты в маленький узкий гроб. Лота тоже положила пылающие стыдом георгины на белое атласное покрывало, закрывающее крошечное Гитино тело. Но потом один и парней с лопатами заявил, что цветы класть в гроб не положено и скомандовал их доставать, и все принялись торопливо вытаскивать из гроба букеты, и Лота тоже вынула свои георгины. Все смутились, всем было неловко. Гроб опустили в могилу. Могильщики замахали лопатами, засыпая рыжую яму глиной. Через минуту гроб исчез. А еще через две минуты глубокая яма превратилась в рыжий бугор, все едва успели бросить туда свои прощальные комочки. Свежие астры стыли. Розы, которые еще совсем недавно касались тела Гиты, воткнули прямо в глину. В лоскутках и лентах, трепещущих на ветру, было что-то жалобное и одновременно величественно-бессмертное, как из буддизма. Лота заметила, что Гитин папа торопливо крестится, хотя Гита утверждала, что он ни во что не верил. (Формула усомнившегося материализма: пусть земля тебе будет пухом.)

* * *

На поминки Лота решила не ходить. Ее бы никто не прогнал, но она себя чувствовала бы неловко, да не очень-то и хотелось.

Процессия родственников потянулась к воротам. Лота отправилась следом за всеми. Перед ней шли двое - незнакомая пожилая пара. Они были так спокойны, так холодны, как будто ничего ужасного не произошло. Наверное, это были очень дальние родственники. Периодически они замедляли шаг и тихонько делились впечатлениями.

-У этой статуи рука отломана. А тот уж пятый год без головы... Эту могилу последние лет десять вообще не навещают - видишь, ограда развалилась... А та - гляди-ка! - умерла молодая. Вон-вон, левее - "Адочке с разбитым сердцем".

Солнце уронило тоненький луч на могилу. Не поймешь, чье сердце разбито - Адочкино или того, кто воздвиг ей памятник. На латунной табличке дата смерти: "1973". "Надо же, подумала Лота, она родилась, когда я умерла. То есть, конечно, наоборот - умерла она, родилась я..."

Вскоре все разошлись, а Лота отправилась побродить среди могил.