Догоняя Птицу

- Фундамент бы подшаманить, - десантник Леха хозяйственно разглядывал дом, обходя его по периметру.

-Чего? - спрашивал Володя.

-Да поддомкратить... Просела домуха, не видишь? Чуть-чуть бы приподнять, а то завалится.

-На наш век хватит, - усмехался панковатый Коматоз.

-На наш век, - ворчал Леха. - Все бы вам на халяву. А страну кто будет поднимать? - он мрачно покосился на чумазого Коматоза.

-Ты что ли? - хохотнул Коматоз.

-Может, и я... Есть дом - значит, должен быть в порядке. В порядок нужно его привести, слышь?

-Домкратить ничего пока не стоит, - отозвался Птица. - А вот хозяйство подтянуть не мешало бы...

Добра в доме оказалось предостаточно: и седла, и сбруи, и перловка с гречкой. В небольшом количестве имелись сахар, заварка, соль и даже какая-то непонятная сушеная травка в бумажном кульке, которую Индеец заботливо присвоил, засунув в карман рюкзака. Возле крыльца обнаружили топор, испачканный чем-то красным и спекшимся. На стене в доме висело ружье - правда, без патронов. Огород имел вид запущенный, но жизнеспособный - он также представлял собой фронт работы, на который им предстояло немедленно заступить. Были обнаружены безбрежные залежи флакончиков с зеленкой - целый картонный ящик: видимо, кто-то обокрал склад. Или зарплату выдали в виде зеленки, предположил практичный Леха. На круглой печной конфорке стоял чайник. Кастрюли были грязны, но вместительны. В одной из них плавали остатки супа, и все кое-как поужинали.

* * *

В первую же ночь Лота и Птица спали вместе в маленькой спальне с низким оконцем, на брошенном прямо на пол матрасе. Из мебели имелись лишь стол да этот матрас, ужаснувший Лоту в первую минуту: страшно было подумать, кто и что делал на нем до нас. Она и не думала. На столе горела свеча, приклеенная к блюдцу с позолоченным кантиком по краю, странно смотревшимся в общей скупой обстановке. Лота погасила свечу - парафин, угасая, выпустил ядовитое облачко - и, не раздеваясь, улеглась рядом с Птицей, вытянувшись вдоль его тела.

Больше их ничего не разделяло.

Она положила голову на его вытянутую руку так поспешно, словно ее место мог занять кто-то другой. В темноте они укрылись одном одеялом. Их очки лежали на столе около блюдца со свечой - тоже рядом. Все было так, будто происходило уже много дней каждый вечер.

Птица снял с Лоты свитер.

Она расстегнула его рубашку.

Он стянул с нее кенгурушку с капюшоном и надписью GAP (Лоте ее подарила Гита).

Она сняла с него футболку.

Лифчика она не носила - незачем было.

У него на груди было совсем мало волос.

А кожа была нежная, как у ребенка.

Он расстегнул ее модные джинсы на болтах (их тоже подарила Гита).

Она расстегнула его солдатский кожаный ремень - это оказалось гораздо проще, чем она предполагала - и напрасно она опасалась, что не справится.

Трусы они сорвали с себя самостоятельно - то есть каждый срывал свое, извиваясь всем телом. Существует мнение, что все это непременно должен проделывать мужчина. А по-Лотиному, как пойдет - так и пойдет, не нужно зацикливаться на мелочах. Какая разница, кто с кого что срывает? Такие процессы должны происходить сами - естественным путем. И если тебе самой до ужаса приспичило освободиться от трусов или носков, которые вдруг сделались лишними и даже колючими, инородными, зачем ждать, что это за тебя сделает кто-то другой?

Трусы у него тоже были простые, солдатские - из черного сатина.

Впервые Лота обнаружила, что мужчина может быть соблазнительным, что его кожа может притягивать, как намагниченная. Что в темноте она матово светится и будто бы ускользает из-под пальцев. Птицына кожа рождала жар в ладонях, сладость на языке и острое желание, чтобы это длилось и не заканчивалось. Лота не просто забыла о себе, переключившись целиком на это едва знакомое, притягательно и таинственно мерцающее в ночи существо - она перестала быть собой, ей хотелось быть им, чтобы владеть и наслаждаться без остатка. А она-то думала, что всякое такое - огонь, азарт, жажду - способен чувствовать только мужчина, а женщина просто лежит и о чем-нибудь думает или мечтает.

С ним было все просто - не так как раньше, с другими. Лота боялась леса и темноты за окном. Он устал физически и психологически: ему требовалась разрядка. Оба мерзли. Они не могли по-другому.

"Так в старину выдавали замуж, - подумала Лота. - Без разговоров".

Ей, конечно, надо было очень многое ему рассказать, но она не знала, с чего начать. У нее была дурацкая черта: иногда она говорила неуместные или даже настырные и наглые глупости. И это было гораздо хуже, чем просто молчание. Но больше всего она боялась недомолвок, и натужного молчания, и прочей человеческой зимы. А стоило что-нибудь произнести из того, что действительно хотелось, и слова начинали всей массой ломиться наружу, а справиться с ними в таких случаях можно, только если плачешь, но у нее не был повода плакать.

-Очень холодная весна, - сказал Птица, о чем-то поразмыслив.

У него был мягкий, расслабленный голос, который придавал тьме синеватый оттенок кухонной горелки.

Лоте хотелось, чтобы он говорил еще.

-Скоро совсем похолодает, я думаю.