Догоняя Птицу

А потом Птицыно лицо склонилось к ее лицу. Оно склонялось к ее лицу долго. Все ниже, ниже. Вот уже ни носа, ни лба, ни глаз, одна только кругом темнота - так лист, падающий на воду, соприкасается со своим отражением и закрывает его. И Птица ее загородил от всего темного и больного, таинственного и мистического, что таилось в горах, в лесу и на чердаке. И от людей, которые где-то блуждали, - далеко ли, близко ли - конных и пеших, со злыми или добрыми помыслами, неся за пазухой тайны для тайников и сюжеты для историй, замышляя устраивать схоронки и закапывать клады - но, так или иначе, были для них с Птицей чужаками.

И тайна тайника уже более не казалась таинственной. И даже, можно сказать, перестала быть тайной. Это как рассмеяться в лицо грядущему, которое темнеет где-то впереди и требует к себе, как минимум, почтительного отношения.

А потом Птица задул свечу, чтобы лупоглазая ночь не подглядывала и не следила за ними через окно, и в комнате запахло жженым парафином - приятно и чуточку ядовито.

И тогда Птица ее поцеловал.

И все, что было до этой минуты, мгновенно стало прошлым. Так случалось всякий раз, когда они оставались вдвоем, и Птица ее целовал. Неохота, да и смысла не имеет пересказывать то, что было между ними еще через минуту. Это же дело двоих, и посторонние все равно ничего не поймут. А было это так здорово, как не было, наверно, ни у кого с самого сотворения мира.

Глава двадцать седьмая

Индеец

Безветренная и солнечная погода установилась в горах окончательно и надолго.

Пролетела торопливая вереница дней.

Все народонаселение совхоза имени Хмурого загорело, выгорело, а кое-то успел и обгореть. Были радости вроде вкусной, здоровой и нажористой пищи, или особенно светлого и погожего утра, или конной прогулки по горным дорогам. Все - может быть, впервые в жизни - научились по-настоящему любить и ценить солнце и постепенно- самым естественным и логичным образом - превратились в солнцепоклонников. Были и печали - так, Леха нечаянно уснул на солнцепеке и обгорел. Как будто его хорошенько обжарили в масле, но только с одной стороны. Случались в их рядах и разбитые пальцы, и мозоли, и царапины различной глубины и загрязненности, отравлявшие существование. А главное, у жизни наконец-то наметилась проторенная колея, о которой Лота так мечтала в долгие недели непогоды и холодов.

Но вместо благостного успокоения в их стане поселились тоскливое безразличие и тягостное безделье - источник конфликтов и ссор.

Началось с того, что Птица поссорился с Индейцем.

Лота навсегда запомнила день накануне злополучной ссоры. Необычно яркий, он просто не мог стереться из памяти. Стемнело раньше обычного. Но это не была серость выцветших от дождя небес: небо стало фиолетовым, злым, нехорошего синюшного оттенка. Вскоре тревога передалась всем. Все боялись грозы так, как можно ее бояться, живя на открытом лоне природы. Было нехорошо, душно, чувствовались грядущие грозные перемены. Где-то вдали за перевалом рокотали раскаты грома. Небо излучало болезненный желтый свет. Пахло озоном. К вечеру небольшой светящийся шар отделился от неба и замер у входа в их хоромы. Постоял, принюхиваясь. И каждый, видя его, застывал, как остолбеневшая жена Лота - в той позе, в которой настигло его атмосферное явление. Лота, открыв рот, стояла на тропинке, которая вела от сортира к рукомойнику. Коматоз и Индеец цепенели в кухне над общественными деньгами, которые только что пересчитывали. В комнате, сидя на полу с записной книжкой в руках, застыл Птица. У коновязи стояли поддатые, но парализованные суеверным ужасом лесники, и при них - Володя с висящими гроздью на сгибе огромного локтя лошадиными недоуздками. У костра перед домом каменел, вытаращив белесые глаза, Леха. Шар вплыл в дом, проник в кухню и медленно поплыл громадным мыльным пузырем. С виду в нем не было ничего пугающего, но Лота боялась, что грохнется в обморок от напряжения нервов и притянет его к себе. Все отражало ровное свечение шара - плотного сгустка дневного света, огромной заблудившейся в пространстве искры. Ложки и ножи, лезвие топора, гвозди, металлические скобы, зрачки людей, лошадей и собаки, их же глазные белки, мутные оконные стекла, подсохшие лужи за коновязью, хитиновый покров жужелиц, слюдяные крылышки стрекоз. Металлические зубы Хмурого, конечно же, тоже. И это почти трескучее напряжение, которое сопровождало его полет - тоже было отражением тревоги и нервозности, которые поселились в их замкнутом мирке в последнее время. "Нужна розетка, чтобы он ушел. Нужна розетка", - тикало у Лоты в голове. Розеток в доме не было, и Лота боялась, что шар так и останется висеть над их поляной. Однако вскоре он сам по себе вышел в окно, повисел во дворе, а потом двинулся в сторону леса. У коновязи еще раз остановился, рассматривая лошадей и овчара. А потом дернулся и исчез, увлекаемый воздушными потоками ввысь. Возможно, он унес на себе моментальные снимки их физиономий, и где-то они будут храниться до конца времен.