Догоняющий радугу

Я развернулся и стал описывать круг в обратном направлении. Одновременно Айын, пританцовывая, начала равномерно ударять в бубен. Он отзывался каким-то странным глуховатым гудением, к которому добавлялось звонкое дребезжание многочисленных мелких колокольчиков по краям.

Жара стала почти нестерпимой. Я ничего не видел: катившийся с меня градом пот и слезы застилали глаза. Я слышал только удары бубна, которые словно намеренно были синхронизированы с ударами сердца. Каждый удар отдавался в голове и проникал в самые глубины моего существа. Постепенно жара стала отступать, и я почувствовал в теле необычную легкость. Через некоторое время я перестал ощущать землю под ногами и даже свое тело. Потом для меня вдруг исчезли и жар, и едкий дым: я словно впал в какой-то транс, продолжая двигаться вокруг костра как бы по инерции. Из всех ощущений остались только эти непрерывные удары, которые вытеснили из моего сознания всю действительность, — как будто я весь превратился в одно огромное сердце, которое с каждым ударом увеличивалось в размерах! Оно раздувалось, не прекращая оглушительно биться, пока не заполнило весь мир, всю Вселенную. Это было неописуемое, захватывающее дух чувство — пульсировать в ритме со всем сущим, быть самим этим пульсом!

Потом сердцебиение начало замедляться, и сердце съеживаться. Удары стихали и раздавались реже. Это продолжалось до тех пор, пока источник пульсаций не стал совсем медленным и тихим. Несколько секунд я чувствовал себя воронкой, втягивающей эти биения, и в какой-то момент центр этой воронки оказался у меня в груди. Звук почти затих. Я открыл глаза и сделал несколько судорожных вдохов. После угасания вселенского ритма внутри царила какая-то опустошенность.

Костер уже догорал. Я стоял около него, по-прежнему в чем мать родила, весь пропахший дымом, не в состоянии прийти в себя. Айын и Етэнгэй стояли в двух шагах и смотрели на меня — похоже, им было весело от этой затеи. В руках у каждого из них было внушительных размеров ведро с водой. Не успел я сообразить, что они собираются сделать, как они по очереди окатили меня ледяной водой с разных сторон. Я аж подпрыгнул.

— Ну, как самочувствие? — с иронией в голосе осведомился старик.

— Да вроде… ничего, — отфыркиваясь, ответил я. Внезапный холодный душ и вправду оказал отрезвляющее действие.

— Держи, — Етэнгэй протянул мне огромное махровое полотенце.

Я обтерся. После всей этой процедуры ко мне вернулась бодрость. Я даже совсем позабыл про стыд за свою наготу. Айын тем временем опять скрылась в хижине.

— Теперь тебе предстоит прогуляться по Нижнему миру, — сказал Етэнгэй. — Для этого тебя нужно на время закопать в землю.

— В землю? — тут я снова чуть не лишился дара речи. Этого мне только не хватало! А я-то полагал, что на сегодня мои мытарства закончены.

— Да, земля обладает огромной целительной силой. Ведь все мы — ее дети. И солнца, конечно, — ответил старик. — Она тебе обязательно поможет.

С этими словами он дал мне знак идти за собой. Мы подошли к неглубокой канаве, дно которой было выстлано шкурами.

— Это я специально для тебя вчера выкопал, — пояснил шаман. — Здесь тебе надо лежать неподвижно.

— И… как долго? — упавшим голосом спросил я. Такое времяпрепровождение трудно было назвать привлекательным. Я бы лучше еще попил чаю в обществе Айын.

— До тех пор, пока не вернешь силу, — без всякой жалости отрезал старик. Потом, видя мою удрученную мину, добавил уже мягче: — Пойми, все это нужно, прежде всего, тебе самому, хотя ты этого усвоить пока не в состоянии.

К нам подошла Айын. Она принесла еще три оленьи шкуры, одна из которых была скатана в виде валика.

— Это тебе, чтобы не замерзнуть, — сказала она. — Этой оберни тело, а вот этой — ноги.

Они с дедом помогли мне обернуться в шкуры, которые показались мне страшно неудобными и колючими, и улечься в яму на спину. Под голову Айын положила мне валик из шкуры.

— Удобно? — спросил Етэнгэй. Я увидел в руках у него лопату.

Я ответил, что пока вполне терпимо, даже уютно.

— Ну и прекрасно! — сказал старик и начал забрасывать меня землей. Когда меня всего покрыл слой сантиметров двадцать толщиной, он остановился. Снаружи у меня торчало только лицо. Я испытывал, наверное, то же, что и туго спеленутый младенец.