Догонялки

Год назад, когда этой Трифене исполнилось 12 лет, её батюшка, ныне покойный отец Геннадий, выдал дочь за сына другого приходского попа вёрст сотни за две вниз по реке. То ли предвидя свою скорую смерть, озаботился наличием «жениха с умом», то ли просто спешил избавиться от лишнего рта. Но не тут-то было.

Вскоре после возвращения родителей со свадьбы — дочь им вернули. Мотив: «невеста — нечестная». В смысле — не девственница. Сваты требовали возвращения подарков, уплаты неустойки, компенсации расходов и публичного извинения.

Вплоть до 18 века отношение к добрачным связям девушек в крестьянской среде оставалось терпимым. Но здесь — не русский народ, а русское духовенство. Отдельное сословие со своими правилами и представлениями о допустимом. И — набором «уместных наказаний» за нарушения границ этого «допустимого».

Сцены похищения девушек очень красиво изображались древними греками на их древнегреческих блюдах, вазах, кубках и прочей посуде. Да и позднее есть масса великолепных картин разных эпох и стилей. А вот сцена возвращения — как-то в искусстве не освещена. «Возвращение блудного сына»… несколько не в тему, а «Возвращение блудной дочери», хоть и присутствует в массе телесериалов, но на стенке в Эрмитаже не висит — Рембрандтов у нас маловато.

А зря: зрелище было красочное. Громкие публичные оскорбления, эмоциональные цитирования «Евангелий» и «Апостолов», попытки рукопашного боя между батюшками с прореживанием бород, «женский бокс» — между матушками, с разрыванием одежд и выдиранием волосьев, дуэль на пастырских посохах, три попытки метания девушки с лодки на берег и обратно — кто дальше метнёт…

Всё село развлекалось два дня, на третий сваты ушли «не солоно хлебавши» — Геннадий подарков не вернул и дочь назад не принял. Но дело не закончилось — через полгода Трифену всё-таки вернули в родительский дом. Уже разведённую по епископскому суду по основанию: «супружеская измена».

«Церковный Устав Ярослава Мудрого» даёт 5 статей-причин для развода.

Самое первое и важное:

«Аще услышите жона от иных людей, что думають на царя или князя, а она мужу своему не скажете, а опосле объяснится, — разлучити».

Русская Православная Церковь всегда была более всего озабочена доносами по политическим мотивам. Больше, чем нормами собственно христианскими. Сначала — «государственная измена», потом — «супружеская»:

«Аще застанете мужь свою жону с прелюбодеем или како учинить на нее исправу с добрыми послухы, — разлучити».

Понятно, что «Церковный Устав» несимметричен: преступницей является только женщина. «Аще застанете мужь свою жону…», но не наоборот. А иначе и быть не может: «Евины дочки», «сосуд с мерзостью».

Апостолу Павлу, проповедовавшему в среде язычников-эллинов в огромном, семисоттысячном в ту эпоху, процветающем экономически и культурно, Коринфе, приходилось использовать несколько иные формулировки. Но — с близким смыслом. В Первом послании к корифнянам им установлено:

«А вступившим в брак не я повелеваю, а Господь: жене не разводиться с мужем, — если же разведется, то должна оставаться безбрачною…».

Это апостольское правило в отношении женщин вполне действует на «Святой Руси». Но — не для мужчин: в Московской Руси и Императорской России почти все прошения к церковным иерархам «обманутых» мужей о разводе сопровождаются прошениями о разрешении вступить в новый брак с очередной «суженной». Что заставляет усомниться в истинности «обмана».

Вокруг этого строится, уже в последней четверти 19 века, сюжет пьесы «Красавец-мужчина» А.Н. Островского:

— Нужно, Зоя, чтоб ты была виновата.

— Как виновата, в чем?

— Чтоб я мог уличить тебя в неверности несомненно, со свидетелями.

Цена вопроса — полмиллиона от следующей потенциальной жены:

— Она старуха и безобразна до крайности. Мы часто встречались с ней у моих знакомых; она думала, что я холостой, и на старости лет влюбилась в меня до безумия… обещала мне полмиллиона, если я разведусь с тобой.

У Островского в пьесе — хэппиэнд. Зло — наказано, добродетель — торжествует, все — смеются. Это же комедия!

На «Святой Руси» — не смешно: Трифену — «застали», наказали, осудили и выгнали. Рассказчики с восторгом обмусоливали подробности, старательно изображая из себя «подсвечники» — те, кто «свечку держал», перемежая придуманные, похоже, подробности, старательными сожалениями о неудачном жизненном жребии юной поповны:

— Уж она-то и умница такая, и по русским и греческим книгам читает, и весь «Часослов» назубок знает, и слова от неё никто худого не слышал, и ходит тишком, глаз на парней не пялит, задницей не крутит, а вот же — сбляднула до свадебки… потом-то никто бы и не заметил…