Доисторические и внеисторические религии. История религий

Миф и ритуал теснейшим образом связаны. «Ритуал – это оживший миф, – пишет Джозеф Кэмпбелл, – и его суть состоит в превращении человека в ангела»,[107] т. е. в посланца Бога, исполняющего Его волю. Другие религиеведы, напротив, считают миф производным от ритуала, его сказочно-поэтическим одеянием. «Ритуальное действие предшествует мифу и является его субъектом», – делает вывод после целого ряда интересных примеров знаменитый немецкий египтолог Зигфрид Моренц.[108] Но, скорее всего, миф и ритуал в религии сплавлены воедино. Миф, священное предание, является важнейшим компонентом ритуала. Именно миф держит в уме совершитель ритуального священнодействия. Действия, им совершаемые, и слова, им произносимые в ритуале, суть образы мифа, проецируемые в земную реальность. Но, с другой стороны, сам миф есть предание о ритуале, совершаемом «во время оно». Евхаристическое таинство христиан есть воспроизведение не только жертвы Иисуса Христа на Голгофе, но и ее прообраза в последнем Пасхальном седере Господа с учениками и даже той жертвы, что была принесена «от создания мiра» [Откр. 13, 8]. Ведический ритуал есть проекция не только мифов Ригведы, но и того великого жертвоприношения, которым «боги пожертвовали жертве» [РВ X,90] и реализациями которого мифы вед во многом сами являются. Подобные абсолютные ритуальные прообразы ритуала можно без труда обнаружить и в упанишадическом учении о «пяти огнях», и в каббале, и в древнекитайском сказании о Пан Гу. А считать ли эти сказания и учения сказкой или подлинностью – дело только веры, которую современные религиеведы изучают, но не опровергают и не подвергают сомнению с точки зрения «здравого смысла», который, как теперь все более ясно, категория очень субъективная и потому относительная.

Лекция 2 Ранний и средний палеолит

Палеоантропология как предмет истории религий

В XIX веке европейский человек стремился разорвать свои связи с Церковью и Богом и искал в бурно развивавшейся науке доводы в пользу законности своих желаний. Те, кому была дорога старая добрая христианская вера, напротив, относились к каждому открытию в естественных науках с большим сомнением и часто – с враждебностью. Им казалось, что научное знание враждебно их вере. «Каждый день, каждую неделю, каждый месяц, каждый квартал наиболее широко читаемые журналы теперь соперничают друг с другом в рассказах о том, что прошло время религии, что вера – это галлюцинация или инфантильная болезнь, что боги, наконец, разоблачены и лопнули как мыльные пузыри», – писал в 1870-е годы Фридрих Максимилиан Мюллер.[109]

В области палеоантропологии, науки о древнем человеке, столкновение расширяющегося научного знания с христианством казалось неизбежным. Дело в том, что священная книга христиан Библия с первых же глав вводит читателя в тайну создания человека: «И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему и по подобию Нашему … и сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их» [Быт. 1.26–27]. «И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душою живою» [Быт. 2.7].

Эти известные каждому образованному европейцу с детства строки Священного Писания проводили непереходимую грань между человеком и всем прочим творением, которое никогда не называлось ни «образом», ни «подобием» Творца. И как раз, желая разрушить «религиозные предрассудки», французские просветители XVIII века настаивали на том, что человек произошел от обезьяны, вышел из животного мира. Научный, зоологический анализ этой возможности предложил в 1809 году в своем известном труде «Философия зоологии» французский ученый Жан Батист Ламарк.[110] Ему принадлежит мысль, что при определенных природных обстоятельствах высшие обезьяны могли обрести способность ходить на двух конечностях, получить «человеческую» стопу и кисть руки, человекоподобное лицо вместо морды зверя, то есть из обезьяны стать человеком.

Когда «Философия зоологии» вышла в свет, Франция вела победоносные войны против старой христианской Европы. Но Европа победила революционную «безбожную» империю Наполеона. На континенте началась борьба с революционной заразой. Взгляды Ламарка подверглись осуждению коллег и Церкви. Однако свободомыслие исподволь разрасталось.