Докер

К концу ужина заходит Орлов, докладывает:

— Вышку, черти, все же разбили, товарищ старший лейтенант. Снарядов выпущено восемьдесят девять.

— О цэ дило! — смеется Дорош. — За ночь пускай восстановят вышку. Мы их, дьяволов, заставим тратить свои снаряды!

— А теперь — отдыхать, — говорит Дорош, когда мы возвращаемся в его командирский блиндаж.

За перегородкой постланы постели — мне и Стибелю. Я с наслаждением вытягиваюсь под одеялом.

Дорош и Стибель уходят во второй взвод, у них там какие-то дела.

Я пытаюсь заснуть, но не могу.

Какое-то странное чувство приподнятости и взволнованности не покидает меня. Точно я нахожусь где-то далеко-далеко, чуть ли не на другой планете. Не потому ли, что здесь никто из пишущей братии до меня не бывал, никто не видел этот мифический «пятачок», в существование которого не верят многие, засомневались даже в Государственном Комитете Обороны — из Москвы прислали комиссию во главе с генералом.

«Не чувство ли это первооткрывателя? — думаю я. — Так волнуются, наверное, когда открывают новую землю, новую планету, новый элемент таблицы Менделеева…»

Я долго ворочаюсь с боку на бок. Строю себе планы будущих очерков, думаю, что хорошо бы дать возможность выступить в армейской газете и самим дорошевцам, пропагандировать их мужество, находчивость, храбрость (что я потом попытался сделать в последних номерах «Во славу Родины» за ноябрь 1941 года).

Возвращаются Дорош и Стибель. Дорош удивлен:

— Вы еще не спите? Надо спать.

— Нет, мне не уснуть, — говорю я. — Скажите, какое у вас было задание командующего, когда вы обосновались здесь, на «пятачке»? Какое вы первое задание выполнили уже как командир роты после присвоения вам звания?

Дорош закуривает и садится рядом на топчан.

— Задание было самое простое, — отвечает он. — Не дать гаду немцу покоя на нашей земле.

— Ну вот первый бой…

— Вы с солдатами поговорите. Они лучше меня расскажут, — почти грубо отвечает Дорош.

— С ними я буду беседовать завтра. Мне интересно от вас услышать.

— Получится, что я буду хвалить себя. Нет, не буду, — твердо отвечает Дорош.

Вот, оказывается, каким крутым он может быть! Нет, я не обижаюсь на него. Его непреклонность даже нравится мне. Необычный он человек!

В разговор вмешивается Стибель:

— Хотите, я расскажу вместо него? Мне, как начальнику штаба батальона, не хуже его все известно.

Дорош берется за шапку:

— Ну, тогда я уйду. Не люблю про себя слушать.

— Ну и уходи! — говорит Стибель и садится рядом со мной.

Дорош уходит.

Стибель говорит:

— Значит, про первый бой, после обоснования на «пятачке»… Дорош с восемью бойцами пробрался в тыл к немцам и устроил там засаду на дороге. Дождался, когда появится колонна. Немцы в один из своих батальонов перебрасывали пополнение и боеприпасы. Сопровождал их танк. Дорош напал на колонну, уничтожил всех солдат и офицеров, подорвал гранатами танк, поджег три грузовика с боеприпасами. Это была очень удачная вылазка. Немцы надолго оставили дорогу в покое. Но они решили проучить Дороша, стереть с лица земли «пятачок». На его роту они бросили батальон пехоты, две батареи артиллерии и батарею минометов. Дороша спасла выдержка! Другой бы давно ввязался в бой. А Дорош строжайше запретил открывать огонь без его приказа. Он выдержал часовую артподготовку, дал врагу приблизиться на двадцать метров и, когда тому показалось, что на «пятачке» не осталось никого в живых, открыл огонь из всех видов оружия. Он отбил и первую, и вторую, и третью атаки. Бой продолжался двенадцать часов. Закончился он почти полным разгромом немецкого батальона. Был убит и командир батальона, капитан. У него были взяты весьма ценные документы. Сам Дорош в этом бою в своем секторе набил пятнадцать немцев. Наши потери были сравнительно небольшие, это видно хотя бы по тому, что через два дня Дорош нанес ответный визит немцам, разгромил штаб их батальона. Принес много ценных документов и трофейного оружия.

Вскоре Дорош возвращается. Вид у него какой-то виноватый. Не глядя на нас со Стибелем, говорит:

— Ладно, и я послушаю. А то наш начальник штаба такого насочиняет по доброте душевной, что потом краснеть придется.

Но терпения слушать Стибеля у него хватает ненадолго. Он сперва делает отдельные замечания по ходу его рассказа, а потом и сам включается в разговор.

Стибель удовлетворенно подмигивает мне и отходит в сторону.

Я еле успеваю записывать рассказ Дороша.

Он сидит за столом — с колкими жесткими глазами, с длинными цепкими руками, с затаенной силой в широких плечах, — этот весельчак, песнелюб, человек с железной волей и открытой, как у ребенка, душой. Мне он хорошо представляется в бою: такой в атаку поднимется первым, такой одним ударом приклада оглушит врага, такой сто ран примет, но не отступит.