Докер

Особенно же в Дороше привлекает меня его любовь к военному делу. Он нашел себя на войне и отдается своим командирским обязанностям всей душой, строя на клочках бумаги такие дерзкие планы ближайших операций роты «бессмертных», что не раз, по признанию Стибеля, приводил и его, и комбата Шумейко в замешательство. Дорош не мог сидеть сложа руки, ждать, когда его начнет тормошить противник. Он звонил в батальон, умолял Шумейко: «Дайте задание, душа горит, неужели за блокаду Ленинграда я так должен мстить врагу?»

О фашистах он не мог спокойно говорить. Руки у него в это время начинали шарить по столу, точно в поисках оружия. Это были сильные рабочие руки. Кирилл был пастухом, работал пильщиком теса, возчиком, грузчиком и лишь потом попал в Кронштадт, в школу оружия, оттуда — на эсминец, а потом уже на войну.

Ночью на Ладожском озере поднялась пурга. Она не утихала и весь следующий день, даже набирала силу. На «пятачке» всюду были удвоены дозоры. Усилено было наблюдение за озером.

С утра я переключился на беседу с костяком роты — моряками, храбрыми, не раз раненными в бою, готовыми по приказу своего командира идти в огонь и воду. Любили они Дороша крепко. И он их любил, гордился ими. Всех их роднила беззаветная любовь к Ленинграду и к Балтике.

Даже на этом пустынном берегу они всеми силами старались помочь Ленинграду. Они далеко просматривали Ладогу, не давали финским лыжникам проскочить на Дорогу жизни. До Ленинграда от «пятачка» и близко и далеко. А вообще-то — далеко! Только вот сейчас, в войну, Ленинград стал так близок. Кажется, до него можно рукой достать через озеро.

Вот они сидят передо мною, герои последних боев — Баканов, Клейманов, Сучков, Марченко, Шелест, Шехурдин, Ашухин, Бабик, Черкасов, Ткач, Орлов, Балахонов, Пошехонов и другие. Многие перевязаны бинтами. У Дороша не принято покидать роту с легкими ранениями. На то они и «бессмертные»!

Рота делала смелые вылазки по вражеским гарнизонам, часто вела бои у границ «пятачка», и мне трудно по рассказам участников встречи уяснить себе, кто, когда и в каком бою особенно отличился. Все эти бои у меня сливаются в один большой бой! К тому же, как правило, все рассказывают не о себе, а о товарищах.

— Учтите, товарищ корреспондент, головное охранение было уничтожено Шелестом. Он у нас лучший пулеметчик…

— Когда в разгар боя убили политрука Власова, его заменил Ушканов. Он и повел роту в контратаку…

— Балахонов один уничтожил гранатой расчет и захватил немецкий пулемет…

Я внимательно слушаю, записываю наиболее интересные случаи и факты, задаю вопросы, пока в рассказах все чаще и чаще не начинают мелькать фамилии Дороша и Ратнера.

О Дороше я уже достаточно знаю, и эти рассказы ничего нового не добавляют о нем. А о Ратнере — интересно послушать!

«Что это за человек, что о нем все так хорошо говорят, из-за которого снова идут в контратаку, чтобы его вынести с поля боя?» — думаю я, отложив карандаш.

История его спасения мне кажется невероятной. Казалось бы, и сил у наших было меньше, чем у немцев, и приказ был получен об отходе к себе в оборону, а вот Дорош с такой яростью поднял бойцов в контратаку и ударил по немцам, что те далеко откатились назад.

Мне рассказывают подробности этой контратаки. Санинструктор Бабик, он же комсорг роты, говорит о вынесенных им с поля боя раненых. Другие — о потерях немцев, о трофеях.

— А кто вынес Ратнера? Вы? — спрашиваю я Бабика.

— Выносили его в два приема: сперва — Ткач, потом — я с бойцами.

Рассказ Ткача предельно скуп. Вынес Ратнера со второй попытки. Немцы головы не давали поднять. Взвалил Ратнера себе на спину и так, ползком, пронес его больше ста метров. Но тут попал под сильный артиллерийский и минометный огонь…

В это время в землянку входит сам Дорош. Слышит последние слова Ткача, говорит:

— Да, трудное положение было у Ткача. Огонь сильный, не вырваться. Да и автоматчики немецкие обошли его, поливают огнем из-за бровки. Вижу я такое дело и отменяю приказ об отходе. Даю новый: «Контратаковать гадов, спасти Ратнера и Ткача!..» Ну, а остальное довершили Бабик с Буяновым. Буянов — наш второй санинструктор.

— Это был трудный случай, — говорит Бабик. — Не по-немецки же мне было тащить лейтенанта? Я обязан Ратнеру жизнью!..

Тут я его останавливаю:

— Что значит «по-немецки»?..

— Вот, скажем, товарищ корреспондент, падает у немцев солдат, раненый или убитый — им все равно! К нему подбегают двое с крюками, цепляют за шиворот и бегом волокут к себе. Есть у них и «арканники». Эти закидывают на ноги раненого аркан и, как «крючники», тоже несутся по полю боя. Раненые бьются головой о землю, о камни. От их крика мурашки бегут по спине!..

— Ну, на то они и немцы, — говорит Дорош. — В звериной армии и законы зверские. У нас другой закон: умри сам, но друга вытащи! И по-человечески!

— Ну, а почему «обязан Ратнеру жизнью»?.. — спрашиваю я Бабика.