Докричаться до мира

Третий в пустыне — частый гость, от первого дня взрослой жизни он бывал тут регулярно и знал очень многие линии щелей и разломов, у него ведь совершенная память. Особенно он выделял необычные рисунки — вехи, такие, по которым вдвойне приятно прокладывать маршрут. Их секреты ведомы лишь ему. У Первого другие, и у остальных — тоже, прошлый опыт каждого уникален.

Здесь, у скального бока, он сидел, ошалевший и восхищенный, озираясь на нежданно огромное пространство мира, когда впервые попал наверх, еще совсем щенком. Тогда он думал, это почти свобода. Давно.

Вдоль необычной, прямой, как черта, щели, любил бродить позже, запоминая и укладывая в сознании то, что должен знать он, только что получивший свое новое место и иерархии волков: Третьего, разведчика, изучающего повадки вечных и их слабости, коридоры и системы контроля. Ему тогда едва пошел третий восьмик лет.

И еще казалось, способ добраться до горла вечных есть, найти его можно в ближайшие годы, — прежние Третьи сделали немало, и он тоже старался изо всех сил.

Когда открываешь третий восьмик, мир очень прост. А сам ты — почти всемогущ.

А эту жирную дугу нанесли вечные. Отсюда он, как и любой высланный в обход наблюдатель, должен внимательно осматривать купол над головой: нет ли трещин и помутнений. Его зрение совершенно, оно находит огрехи лучше и раньше самых точных приборов вечных. К тому же поверхность купола огромна и двойной контроль более чем оправдан: высота свода — несчетные восьмики высот ярусов, периметр — за день с трудом обежать можно, даже на крепких волчьих лапах. Тонкие редкие арки опор столь легки, что удивляют своей способностью выдерживать ветер. Стаю время от времени выпускают в дикую пустыню, далеко, за пределы купола, — именно там он узнал, насколько сокрушительны бывают бури. Редкие и действительно страшные, в последний раз его несло и швыряло по скалам долго и страшно, и до ворот он дополз со сломанными ребрами. Хозяева знали о буре и специально послали его одного, далеко в дикий край: таков был очередной опыт на личную выносливость и приспособляемость. Даже лечили после возвращения, так они делают редко. Третий — удачный образец и потому еще очень нужен.

Итак, трещины. Время их искать. Если случится найти, придется коротко тявкать и утомительно однообразно смотреть строго в обнаруженную проблемную точку до получения сигнала поощрения. Он находил и тявкал пять или шесть восьмиков раз за прошедшие годы. Иногда хозяева по полчаса не могли заметить то, что очевидно для него. И приходилось ждать, замерев в неудобном положении, с задранной головой.

Очень противно. Особенно в полдень, когда скалы горячи, или перед рассветом, уже без запаса тепла и сил. Кто убирал трещины — неизвестно, волки так и не заметили этих существ. Летающие? Или они умеют ползать по гладкому и скользкому куполу головой вниз?

Отсидев положенное время и ничего не заметив, он поднялся и потрусил дальше, нервно принюхиваясь и чихая. Здесь только что прошла ползучая повозка вечных. Он слышал и чуял, как они наблюдали за его туповатым усердием сидения на дуге, но вида не подал. В редком холодном воздухе, непригодном для легких его двуногого облика, звуки разносились слабо, недалеко и сдавленно. Впрочем, короткие туповатые уши чутко ловили их, не ошибаясь и не напрягаясь. Волчий слух, с завистью говорят вечные, намекая друг другу, что это-то у них получилось. У них!

Если что и радует, так именно бессильная зависть. Получилось — у них, а досталось — волвекам. Как и совершенное зрение, способное без труда отмечать песчинки и тонкие царапины в паре километров — на темном в ночи прозрачном куполе. Или восхищенно созерцать отблески неведомой им, полуслепым, высотной радуги, метящей кромку горизонта свечением, сообщая о скором восходе второй луны.

Помехи второлунья велики, обруч мучительно давит лоб, но и Вечным в отмеченное шумом время за ним не уследить, уже проверено. Именно он додумался: все второлунье хозяева слепы и глухи. Это единственное, что позволяет мириться с мерзкой зеленоватой бледностью света и трескучим шелестом звучания самой холодной спутницы мертвого мира. Когда она тяжело нависает над горизонтом, пески пыльно вылинивают и блекнут, наливаясь неровным пульсирующим светом.

Второлунье не любил и не любит ни один волвек — тревожное время, смутное и невнятное. Плоский свод блеклого неба давит на спину, угрожает, вздыбливает шипастый мех загривка, заставляет до предела выпускать когти, словно сама земля может вдруг встать на ребро и сбросить в холодную пустоту небрежного и невнимательного к ее дурному настроению путника. Так никогда не случалось, и причин нервничать нет, — как нет и покоя. Впрочем, сегодня последний день второго восьмика в этом облике, завтра домой.

Прозрачные глаза на миг вспыхнули теплым золотом. Всю прежнюю жизнь — почти три восьмика лет до того памятного дня — он оставался безразличен к месту обитания.