Доктор болен

— Я сейчас, — сказал гибкий мужчина, подняв длинный указательный палец, — отлучусь ненадолго. Не хочу, чтобы кто-нибудь вышел отсюда, напился и, чего доброго, забрел на сцену посреди любовного дуэта. Я хочу, чтоб вы сидели тут трезвые. Против карт не возражаю, равно как и против любого другого тихого времяпрепровождения типа чтения. Но никакого буйства и щенячьих катавасий. Ясно я выражаюсь? — И ушел. Через две минуты Эдвин тоже тихо вышел со своей одеждой и обувью в тючке под мышкой. Больничная шапка исчезла. Плевать. Скоро будет парик. Его ухода никто не заметил, ибо многие занялись чем-то вроде регби с неким предметом, обнаруженным в реквизитной корзинке «Саломеи»[71].

Эдвин тихо прошел вокруг сцены, но Леса нигде не увидел. Пока в поту менялись декорации, оркестр играл какое-то железнодорожное скерцо, а разнообразные видные американские викторианцы, — каждому из которых, по предположению Эдвина, принадлежала отдельная строчка в вокальной партитуре, — выходили из гримерных и ждали в кулисах. Один из главных исполнителей сказал:

— Чертовски поганая опера, — с валлийским акцентом. Опера безусловно была очень длинная, если можно о чем-то судить по первому акту. Эдвин, по-стариковски прихрамывая, тяжело опираясь на посох, проковылял к гримерным. Почти все двери были открыты, все комнатки пусты, кроме одной, где тенор полоскал горло, а потом пускал утробные трели. В другой как бы жила эктоплазма в виде лент сигарного дыма. Эдвин тихо вошел туда и нашел, к своей радости, очень хорошую белую рубашку, а на радиаторе нейлоновые носки. На туалетном столике под чудовищно яркими лампами лежала стопочка подписанных фотографий. Подпись Эдвин не смог разобрать, но ему не понравилась жирная ухмылявшаяся физиономия с сознанием своей славы, и он начал высматривать, что еще можно украсть. Деньги — как-то казалось вульгарно, бесстыдно, поэтому он выбрал кольцо с подставочки для колец и опустил его в карман кафтана. Выйдя из гримерной, в нерешительности помедлил. Тут прозвучало фортиссимо хлынувшего бачка, дверь уборной открылась, оттуда выпорхнула женщина в летящем платье, демонстрируя пышную грудь; судя по крупности, видимо, героиня. Эдвин низко поклонился и занял уборную. Там разделся, надел украденную одежду. Рубашка оказалась несколько великовата в вороте, и на миг Эдвин увидел в зеркале древнюю литературную знаменитость — голова Эсхила, черепашья шея, — не так уж и плохо. Оставил блузу на седалище унитаза, открыл дверь и выглянул. Никого.

Тихонько уходя из обители звезд, он с внезапным потрясеньем наткнулся на древнюю женщину великолепного вида, одетую в черный наряд владелицы замка и спадавшие шлепанцы.

— Ну, — сказала она, округло жуя губами, — и чего вы тут ищете?

— Парик, — честно признался Эдвин.

— А, парик, — смягчилась женщина. — Можно спросить, какой размер и цвет?

— Шляпа, по-моему, у меня — седьмой номер, — сообщил Эдвин. — Цвет… о, любой, какой вам нравится.

— Никто не спрашивает, что мне нравится или вам, — поправила старуха. — Смотря чего надо. Вы в париках не особенно понимаете, факт. Лучше пошли со мной. — Эдвин последовал за ней в кладовую с запахом спичек, который он интерпретировал как запах человеческих волос. — Форма у головы никуда не годится, — заявила старуха, по-прежнему жуя губами. И примерила Эдвину длинные волосы Адониса, каролинские кольца, патлы Джерри Кранчера, в конце концов спросила: — Как насчет этого? — Парик сел хорошо, байронические рыжеватые завитки. Эдвин оглядел себя в старом прекрасном голубоватом зеркале. Вполне приемлемый поэтик.

— Спасибо, — поблагодарил он. — В самом деле, большое спасибо.

И теперь очень заторопился убраться, однако старушка склонна была посудачить.

— Уже нету мелодий, как в старые времена, — прошамкала она, — ни по сладости, ни по душевности. Сплошной шум. — Оркестр в подтверждение грянул длинный аккорд из двенадцати нот, абсолютно разных и очень громких. — Попомните мои слова, — провозгласила старушка, — это немцы занесли заразу, Ендели, Вагонеры и тому подобные. К ранешним старым сладким мотивам никому теперь даже близко не подойти.

Эдвин попросил прощения и ушел. Потом вдруг оказался замешанным в довольно низкорослую шайку краснокожих индейцев, хихикавших перед вступлением в хор. Они замахнулись на Эдвина томагавками, и один вымолвил изысканным голосом:

— Как насчет доброго куска скальпа, старик? — Эдвин все больше и больше пугался. Это, разумеется, медработники из больницы, сплошь переодетые. Это, безусловно, Рейлтон, а вон тот вождь в массе перьев — Бегби; все специалисты по скальпам.

— Как… — приветственно начал вождь, уже явно не Бегби, но Эдвин улетучился.

На улице стояла машина, знакомая Эдвину, сливочно-золотая французская головка поблескивала под фонарем. И Боб тоже там был.