Доктор Ф. и другие

...А вот и она, «Голубка» — рвет веслами водную гладь, устремляясь в далекую Галлию... Мария! Боже, я знаю, Марией зовут эту женщину, стоящую на палубе!.. И какая тоска в ее взоре, Господи, какая тоска!.. И как захватывает эта ее тоска меня, проникая в самое сердце!..

Смотрю вслед «Голубке», но от этого занятия отрывает сливочная лужица, растекшаяся по полу.

— ...Ну?.. — спрашивает она у Афанасия пряничными губами. — Что там у них?

— Тоскуют... — мрачно отвечает он.

— И все?! — удивляется лужица. — Ты мне давай в самую глубь зри! Тут такое решается!..

— Куда можу, туда и бачу, — отзывается Афанасий. — Корабель там еще... «Горлица», кажись, называется... Мне б, товарищ-хороший, коньяку сто грамм для просветления, а то у мене с ентого «Кардена»...

— Гляди у меня, а то так просветлишься!..

— Та бачу, бачу... — Афанасий забулькал коньяком. — Такое тут бачу!.. С препаратом не перегнулы, товарищ-хороший? Як бы оба нэ змэрли...

— А тебе что за печаль? — спросил «деревянный» из своего угла.

— Живой, мэртвый — якая, правда, печаль... — скорбно сказал Афанасий.

Не про нас ли это? Кто тут более мертв? Мы, свободные, невесомые в своем нескончаемом полете или эта нежить, копошащаяся внизу?

...печатая шаг, по площади маршировала толпа с факелами. С огромного экрана на них смотрело чье-то незнакомое лицо. Глядя на него, толпа то и дело заходилась бесноватым воплем.

Вдруг лицо на экране преобразилось, и я сразу узнал Его. Это был ПЯТЫЙ, Благо было его имя. А четверо других стояли чуть поодаль, невидимые этой толпой, и ждали, терпеливо ждали своего часа.

...Кто-то пробежал. Десятеро — с улюлюканьем — за ним. Послышались удары и стон. И смотрел на это, и улыбался едва заметной улыбкой ПЯТЫЙ.

— ...Ну?.. — не унималась сливочная лужица.

— Лучше б вочи мои нэ бачили... — печально отозвался Афанасий.

И в соседнем кабинете мопсик тоже с печалью умными своими глазками смотрел из-под дивана, перекатывая лапкой опорожненную бутылку «нашенского».

...Треснула и с грохотом развалилась стена. Не здесь, а где-то совсем вдали, и тут же утонула в туче поднявшегося праха...

Сам взял трубку и спросил:

— Ну, что там?.. — И, выслушав ответ, сказал мопсику: — Да, нехорошо, понима-ашь...

— Еще ж четыре месяца... — тявкнул тот. — Может, еще ничего?.. Может, им Железного Феликса возвернуть?.. И про счета не забыть...

— Советничек, понима-ашь! — прозвучало в ответ. — За четыре месяца — из дерьма конфетку?.. Пошел бы ты с Феликсом со своим!.. Демократия, понима-ашь!..

Мопсик обиженно уполз и стал не виден, а «нашенский»из новой бутылки полился в фужер.

В другой комнате Паламед-Заде сидел за письменным столом, перед ним, чуть склонившись, стояли хорошо одетые молодые люди с открытыми блокнотами наготове. Советник отрывисто давал указания:

— Сингапурские счета срочно перевести в Амстердам... Виллу под Куала-Лумпуром переписать на имя сына... Офшорный счет в Ингушетии закрыть...

Молодые послушно кивали и делали пометки у себя в блокнотах.

...А звезды вокруг нас грудились все теснее и уже выталкивали нас из своего бешеного хоровода — туда, на этот бирюзовый шарик, вдруг сделавшийся огромным и с непреодолимой силой притягивающий нас к себе...

3

Созерцай наступления и отступления собственной жизни.

Из китайской «Книги Перемен»

Мы очнулись в том же самом кабинете, сидя в креслах. В окна бил свет. Стенные часы показывали полдень. Голова все еще кружилась, как заведенная, не отойдя от недавнего звездного хоровода.

Лиза тоже открыла глаза.

— Что это было? — спросила она. — Мы живы?

— По-моему, да... — сказал я — не вполне, впрочем, уверенно, ибо пошевелиться пока еще не мог.

Кроме нас, в кабинете никого не было. Не было и сливочной лужицы, и даже пятна от нее на ковре. Только стойкий запах Афанасия, смешанное амбре из крутого пота, коньяка и дорогого одеколона напоминало о его когдатошном тут присутствии.

Наконец мне с трудом удалось встать, и я помог подняться Лизе. Откуда-то раскатисто звучал знакомый голос. Придерживая Лизу за локоть, — нас обоих изрядно пошатывало, — я вывел ее в соседнюю залу.

Здесь стоял гигантский телевизор, с его-то экрана этот голос и звучал. Телевизор обступило множество людей, среди них были и те, кого мы уже видели. У самого экрана столбом задеревенел «Держиморда», рядом с ним, кое-как вновь обретя человеческие очертания, поколыхивался кремом тортообразный «Обходительный». Здесь же я обнаружил Гюнтера и Готлиба. Потеючи, переминался с ноги на ногу Афанасий и иногда, чтобы лучше видеть происходящее на экране, на миг чуть-чуть повисал в воздухе. Остальных, собравшихся тут, числом до двух дюжин я не знал.

И только тот, имя кому Благо, лукаво несколько улыбался, глядя на нас.

— ...РоссиянЕ! — доносилось из телевизора. — СоотечественикИ!..

Нам удалось протиснуться сквозь толпу. И Гюнтер, и Готлиб, и «деревянный», и «тортоподобный», и даже давний знакомец Афанасий — все они, увидев нас, тем не менее, смотрели на нас как на нечто несуществующее.