Доктор Глас

А если он не захочет принимать пилюлю? О, да он проглотит ее с наслаждением, он обожает лечиться… А если? Ну, тогда уж ничего не поделаешь, бог с ним; не могу же я зарубить его топором.

…Он лежит на полу. Я убираю коробочку с пилюлями, бутылку и рюмку. Зову Кристину: пастору стало худо, обморок, сейчас, верно, пройдет… Щупаю пульс, слушаю сердце.

— Разрыв сердца, — говорю я наконец. — Умер.

Я звоню коллеге. Так — кому? Надо подумать. Тот не годится: он написал семь лет назад диссертацию, о которой я несколько скептически отозвался в одном медицинском журнале… Тот слишком умен. Те двое: в отъезде. А если тот — да, вот он подойдет. Или еще тот, или на крайний случай тот.

Я появляюсь в дверях приемной, довольно бледный, надо думать, и говорю глухо и сдержанно, что по непредвиденным обстоятельствам вынужден прервать на сегодня прием.

Приходит коллега; я объясняю ему, что случилось: пастор издавна страдал тяжким пороком сердца. Он мне по-товарищески сочувствует: какое, мол, подлое невезение, что смерть наступила как раз во время приема, — и пишет по моей просьбе свидетельство о смерти… Нет, не стану я давать ему никакого вина; вдруг еще прольет на себя, или по запаху учуют, что он пил вино, и, поди, тогда объясняй… Довольно с него и стакана воды. Я, кстати сказать, того мнения, что вино вредно.

А если дело дойдет до вскрытия? Ну что ж, тогда придется принять пилюлю самому. Чистейшая иллюзия полагать, будто на подобного рода предприятия можно идти ничем не рискуя, это я понимал с самого начала. Надо быть готовым ко всему.

По-настоящему, в сложившейся ситуации я сам бы должен настоять на вскрытии. Прочие-то едва ли станут — хотя, конечно, как знать… Я говорю своему коллеге, что думаю потребовать вскрытия; он, по всей вероятности, отвечает, что необходимости в этом нету, поскольку картина смерти ясна, но что, возможно, и не мешало бы ради соблюдения формы…

И больше я к этому вопросу не возвращаюсь. Да, здесь у меня все же пробел в плане. Надо будет обдумать подробнее.

Невозможно, кстати, устроить все до мелочей наперед; что-нибудь да изменит случай; в чем-то надобно положиться на вдохновение.

Иное дело… о, черт, проклятье, какой же я идиот! Что же я всё о себе да о себе. Предположим, доходит до вскрытия, я глотаю пилюлю и, юркнув в сию лазейку, составляю компанию Грегориусу в переправе через Стикс, — у кого же тогда станут искать разгадку загадочному преступлению? Люди ведь так любопытны. А поскольку мертвые унесут свои тайны с собою, не станут ли пытаться найти разгадку у кого-нибудь из живых — у нее? Таскать ее по судам, допрашивать, преследовать… Что у нее любовник — они быстренько разнюхают; а отсюда, само собою, можно сказать, вытекает, что она должна была желать пастору смерти, просто жаждать. Да она, возможно, и сама не станет отрицать. В глазах у меня темнеет… Чтобы я, я причинил тебе такое, тебе, прекраснейшему, нежнейшему в мире цветку!

Я ломаю себе голову и ничего не могу придумать.

Хотя постой — постой, вот это, кажется, мысль. Если я увижу, что вскрытия не избежать, мне надо будет заблаговременно, прежде чем принять пилюлю, продемонстрировать несколько явных симптомов сумасшествия. А еще лучше — впрочем, одно другому не помешает: я пишу послание, оставляю его на столе, в этой вот самой комнате, где убью себя, какую-нибудь галиматью, указывающую на манию преследования, религиозную неустойчивость и все такое прочее; пастор преследует меня уже много лет кряду; он отравил мою душу, поэтому я отравил его тело; я действовал в порядке самозащиты, etc. Можно еще вставить несколько цитат из Библии, там всегда найдется что-нибудь подходящее. Таким образом, дело проясняется: убийца был сумасшедший, объяснение достаточное, нет никакой надобности отыскивать иное, меня похоронят как христианина, а Кристина получит подтверждение своим тайным подозрениям. Да и не только тайным. Она сотни раз говорила мне, что я не в своем уме. Она даст нужные показания, если потребуется.

14 августа

Хорошо бы иметь друга, которому можно довериться. Друга, с которым можно посоветоваться. Но у меня его нет, а если бы и был — так ведь имеется предел требованиям, которые можно предъявлять своим друзьям.

Я, признаться, всегда был человеком одиноким. Я таскал за собою в людской толпе свое одиночество, как улитка свой дом. Для иных одиночество — не случайное обстоятельство, но свойство. И еще более возрастет, должно быть, мое одиночество после этого: как бы все ни кончилось, хорошо ли, худо ли, для меня «наказание» будет одно: одиночное пожизненное заключение.

17 августа

Глупец! Ничтожество! Болван!

О, к чему все бранные слова — мы бессильны против наших нервов и нашего желудка.