Доктор Х и его дети

Плацкартный вагон все ехал и ехал, в выходные на побывку домой — по больничному, «в отпуск» — сходили Существо и Суицидничек. Омен с интересом слушал, как там, на воле, в чужом городе. Он проникся рассказами настолько, что попросил достать ему карту Москвы: а то ведь так и уедет к себе домой, не узнав хотя бы на бумаге, в каком огромном городе довелось побывать.

Карт оказалось две: Существо распечатал из интернета, а Суицидничек попросил маму купить подробный атлас для автолюбителей на семидесяти страницах. В предпоследний понедельник уходящего года обе карты были беспрепятственно внесены в отделение: бумажная карта — не колюще-режущий предмет, а инструмент познания мира.

Распечатку Омен вложил в атлас, который не стал прятать из соображений, что видное место — самая лучшая прятка. Прошло несколько дней, атлас так и лежал на тумбочке возле кровати, успел покрыться пылью и перестал привлекать к себе внимание.

— Хочешь после выписки по Москве прогуляться? — пошутил Христофоров, заметив атлас в первый раз.

Выданная Славычем бумага для определения дальнейшей судьбы Омена лежала в сейфе. Звонок опекунше сделан.

— Вообрази, я здесь одна, никто меня не понимает, рассудок мой изнемогает, и молча гибнуть я должна, — талдычил Шнырь, слоняясь по коридору.

— К выходным дома будешь, — сообщил Христофоров.

Шнырь радостно кивнул. Разве могло быть иначе? Добрый мальчик из палаты № 4, который тоже любил писать в тетрадке, подсказал ему учить с конца, раз не может запомнить целиком. Первая часть выучена, рассказана и может быть забыта. Дело стало за второй. Значит, скоро его выпишут.

* * *

Последний в году родительский день начался, как обычно, нервически.

Сумасшедшие мамаши просили выписать своих здоровых детей, брали грехи чад и огрехи воспитания на себя и взывали к совести Христофорова: раскаялся, осознал, больше так не будет, это я во всем виновата. Какое право имеете вы, доктор, портить нам праздник, где ваша совесть?

Дальновидные мамаши просили не выписывать своих сумасшедших детей и тоже взывали к совести Христофорова: начнет биться головой об пол и испортит праздник, окажется дома в незнакомой обстановке и испортит праздник, без присмотра медицинского персонала испортит праздник. Какое имеете право вы, доктор, портить нам праздник, где ваша совесть?

Совесть Христофорова угрюмо считала коробки конфет и желала и тем и другим подавиться ими. К первым мамашам он еще был снисходителен: Новый год — семейный праздник. Ко вторым — непреклонен.

Каждый год, немного импровизируя, он признавался в готовности — так уж и быть — взять всех праздничных отказников домой и водить с ними хороводы у елки, только если мамаши составят ему компанию. Одна даже подала на него жалобу, обвинив в сексуальных домогательствах, но увидев истицу, надзорные органы отстали от Христофорова неожиданно быстро.

На этот раз первой вплыла мамаша Шнырькова и поразила Христофорова широко распахнутыми глазами, в которых поигрывало искреннее удивление.

— Как? — возопила она с порога. — Уже выписываете?

— Он пробыл здесь на месяц дольше, чем вы просили, — опешил Христофоров.

— Но у него нет положительной динамики!

— Какая динамика при его диагнозе? — еще больше удивился он. — Мы занимаемся поддерживающей лекарственной терапией. Мальчика надо адаптировать к жизни в социуме на доступном ему уровне, но это уже задача родителей, а не больницы, пока он живет в семье. Если вам некогда им заниматься, оформляйте в интернат. Пособие по уходу не стоит того, чтобы вы тратили свою жизнь на инвалида, который вам не нужен.

— А если у меня в сумке диктофон? — прищурилась Шнырькова.

— Поздравляю, — ухмыльнулся Христофоров. — К вам уже приходил Дед Мороз?

Провалив блицкриг, мамаша Шнырькова предсказуемо перешла к осаде, решив взять противника измором.

— Иван Сергеевич, — просительно протянула она и предупреждающе шмыгнула носом. — Миленький… Ведь вы же все понимаете. На кого мне еще надеяться, как не на вас. Пусть полежит до конца каникул. Ему тут хорошо, он уже даже не жалуется и домой не просится, как раньше.

— Он уже забыл дом-то. Память короткая. Вот вас только не забыл. Ждет, а вы не приходите. Я уж звонил вам — трубку не берете.

Шнырькова заелозила глазами по полу и, не найдя там ответа, беспомощно состроила умильную гримасу.

— Жаловаться к завотделением, — напутствовал Христофоров. — Пусть следующие заходят.

Потянулась вереница знакомых лиц. Конфеты он каждый год деликатно складывал в загодя освобожденную от бумаг тумбочку, чтобы вновь вошедший не расстраивался от того, что оказался не более оригинален, чем предыдущие.

Интересно, ест ли конфеты Маргарита? У нее, правда, и своих, должно быть, хватает. Можно было бы обменяться или объединить свои шоколадные капиталы. Она уже вышла на работу и сейчас занималась тем же, чем и он, — родительский день един для всей больницы.

В разгар приема ожил телефон на столе.

— С вами… — Маргарита запнулась. — С тобой хочет поговорить мать Златы. Девочка сказала, что только ты ее понимаешь. Мамаша меня тоже ни во что не ставит, я для нее пустое место. Разберешься?