Доктор Сергеев

Лена и Костя хохотали. Каждый пустяк смешил их. Прошел пожилой гражданин, посмотрел строго, осуждающе, и они стали смеяться еще больше. Потом парочка, давно за ними наблюдавшая, прошла мимо нарочито близко, чтобы лучше их разглядеть, и юноша сказал девушке:

— Это Шостакович, я его хорошо знаю.

И Костя с Леной принялись снова хохотать. Он вспомнил свое посещение кавказского погребка в тот вечер, когда он «с горя» напился, — его там тоже приняли почему-то за Шостаковича, — и Лене захотелось пойти туда поужинать. Через час они уже сидели в полуподвальном помещении, пропахшем вином, табачным дымом, пряной кухней. Официант ухаживал за ними любезно, как за старыми знакомыми, и очень рекомендовал съесть «сегодня очень удачный» чанахи, и шашлык по-карски, который «сегодня получился мировой», и «выдающиеся чебуреки», и выпить «из новой, сегодня полученной партии кахетинского». Дирижер, улыбаясь Косте, спросил, что сыграть, и Костя ответил:

— Пожалуйста, что угодно.

И оркестр играл одну за другой мелодии, которые Костя с трудом узнавал, но, узнав, смеясь говорил:

— Браво, браво, спасибо, очень хорошо!

Они с аппетитом ели и чебуреки и шашлык и пили действительно хорошее вино, или, может быть, оно только казалось таким.

Вечером, после двенадцати, когда они, шумно разговаривая, вернулись домой, Беляев сказал, что на этой неделе он заканчивает свою работу в клинике и в ближайшее воскресенье уезжает в Кисловодск.

Костя с Леной посовещались и решили в день папиного отъезда с утра пойти в загс, вместе со стариками позавтракать, вместе с ними провести весь день и прямо с «большого семейного обеда» проводить Беляева на вокзал.

XI

Утро выдалось ослепительное.

Ленинградцы устремились за город. Трамваи, автобусы, троллейбусы, переполненные сверх всякой меры, уносили сотни тысяч людей к вокзалам, к пароходным пристаням, к стоянкам такси. Пригороды, дачные места — излюбленные уголки летнего отдыха — влекли к себе. Одна Приморско-Финляндская линия, на которой шестидесятикилометровой каруселью кружили по воскресеньям сто двадцать пар поездов, обслуживала огромный круг дачных мест и вывозила к тихому взморью десятки тысяч горожан.

Костя в новом костюме, чувствуя себя легким и подтянутым, шел к Лене. Он немного досадовал на предстоящую процедуру «записи акта гражданского состояния» и старался не думать о ней. Он нарочито отвлекался, смотрел на толпы по-летнему одетых людей, на все те дорогие сердцу места, которыми и в раннем детстве, и подростком, и позднее с Леной столько раз любовался.

«Скорее бы отдохнуть…» — подумал он и сейчас же вспомнил с удовольствием, что в этом году поедет с Леной на юг. Все, решительно все складывалось так, как об этом можно было только мечтать.

Смущенный, взволнованный, он надавил знакомую кнопку звонка и, когда нянька Мокеевна отворила, вдруг растерявшись, спросил:

— Елена Никитична дома?

— Ах ты господи, — рассмеялась Мокеевна. — Невесте в церковь ехать, а ее дома нету? Где ж ей быть-то? Леночка, иди, женихи приехали! Иди скорее, оченно они беспокоятся!

Лена вышла. Белое платье усиливало бледность ее лица. Костя никогда еще не видел ее такой красивой.

— Идем, Ленок.

— Ишь, торопится, — благодушно смеялась няня. — Не терпится!

В загсе им пришлось с полчаса подождать. Они облегченно вздохнули, когда кончилась, к счастью совсем короткая, процедура записи их брака, и с наслаждением вышли на залитую солнцем улицу.

Дома их встретили оба отца, мать и приодевшаяся, торжественная Мокеевна.

— Можно поздравить? — спросил профессор.

— Можно! — в один голос ответили молодые.

Никита Петрович молча обнял Лену, долго целовал ее, потом посмотрел в глаза и снова обнял.

— Он ведь и за отца и за мать… — вытирая слезы, сказала Мокеевна. — Мать-то в родах померла.

Потом Беляев пожал руку зятя и поцеловал его, и после этого подозрительно долго протирал очки, искал что-то на полу, в карманах, на столике, пока остальные обнимали молодых.

В столовой Костя обратил внимание на множество цветов и был рад, что его корзина — самая белая, самая большая и красивая. Недаром он обошел четыре магазина, прежде чем нашел то, что хотел. А чьи же это?

Лена подошла к нему.

— Хорошие цветы, Костик? Это от папы, это от ваших. Правда, прелестные? Эти от Курбатовых. Вот эта корзина без записки. Не знаю от кого.

Лена на секунду остановилась, потом спокойно прибавила:

— Вероятно, от Михайлова.

— Разве он знает?

— Еще бы — папа да вдруг не скажет своим возлюбленным сотрудникам! Но твои цветы, Костик, самые прекрасные. Спасибо… — и, обняв его, стала целовать. — Костик, ведь мы можем теперь целоваться при всех, даже при папе!

— Но-но-но! — строго покрикивал отец, расставляя по-своему бутылки на столе. — Не сметь при мне!

— А мы теперь тебя не боимся!

— Вы, кажется, и раньше не очень-то боялись.