Доктор Сергеев

Костя страстно любил Чайковского и в первой, юношеской симфонии, названной «Зимние грезы», находил что-то близкое, родственное. Вторая, песенная часть, написанная во время путешествия композитора по Ладожскому озеру и получившая название «Угрюмый край, туманный край», особенно волновала Костю. В глубине его сердца что-то чутко откликалось на каждую ноту, на каждый аккорд. И в финале симфонии, построенном на народной песне «Цвели цветики», Костя снова, как когда-то в консерватории на репетициях оркестрового класса, стал подпевать, с трудом сдерживая голос.

— Это у вас от болезни или от здоровья? — смеясь, спросил появившийся в дверях Шилов, дежуривший в этот день. — Чем мы обязаны этому концерту?

— Любви к музыке, — так же улыбаясь, ответил Костя.

— Значит, самочувствие хорошее? — спросил Шилов, вглядываясь в лицо Кости, словно проверяя причину его неожиданного возбуждения.

— Великолепное! — подтвердил Костя. — Я чувствую себя совсем здоровым.

Шилов постоял с минуту, и Костя прочел в его глазах борьбу мгновенных противоречивых чувств: радости, сомнения, тревоги. Затем он уверенно сказал:

— Вы действительно скоро поправитесь.

Приказав Косте спать, Шилов неожиданно выключил радио и верхний свет, оставив одну синюю лампу.

Впервые за долгий период Костя всю ночь спал спокойно.

А утро принесло ему новую радость. Шилов рассказал, что ночью звонил из Москвы Никита Петрович, справлялся о Косте, передавал приветы и обещал похлопотать о поездке к нему Лены.

Днем в палату, осторожно опираясь на палку с резиновым наконечником и держась одной рукой за стену, медленно вошел человек в обычном госпитальном халате, в белых носках и мягких домашних туфлях.

Косте показалось, что он где-то видел это лицо. Он напряг память, но вспомнить ничего не мог.

Больной казался очень немолодым и не был похож на военного.

«Откуда он здесь? Кто он?» — думал Костя.

— Вы, говорят, ленинградец? — очень тихим голосом, странно растягивая слова, спросил Костю незнакомец. Он улыбался, но улыбка на его желтом и морщинистом лице получилась какой-то болезненной.

— Да, ленинградец… — ответил Костя и подумал, что и голос незнакомца он где-то, несомненно, слышал. — Пожалуйста, садитесь.

Посетитель охотно сел, но сделал это очень неловко, и табуретка, отталкиваемая его непроизвольными движениями, долго отодвигалась, словно кто-то невидимый старался ее отнять. Санитарка придвинула табурет, помогла ему сесть.

«Тяжелая контузия или ранение мозга, — привычно вдумываясь во внешние признаки тяжелой болезни, решил Костя и даже чуть приподнялся, словно готовясь обследовать больного. — Нет координации движений».

— Я тоже ленинградец, — еще тише сказал больной. — Ужасно потянуло к земляку.

— И я очень рад, — просто сказал Костя. — Простите, как ваша фамилия?

Посетитель не то не расслышал вопроса, не то не захотел отвечать. Он устало молчал, будто ожидая, что земляк начнет рассказывать ему о Ленинграде.

— Вы давно из дому? — спросил Костя, зябко закрывая ноги полами халата.

— Месяцев десять. Сейчас я с фронта.

Сергеева волновал вопрос: кто же этот, такой знакомый человек? Но больше расспрашивать он не решался.

Он вглядывался в лицо незнакомца — необычное и характерное. Большой покатый лоб был отчетливо прорезан несколькими глубокими морщинами от виска до виска. Темные с рыжеватым отливом волосы уходили назад двумя мягкими волнами. Подбородок выдвинут, слегка суженные глаза, немного тусклые, затянутые дымкой страдания, внимательны и умны.

— Вы ранены или контужены? — спросил Костя.

— Ни то, ни другое, — немного виновато сказал гость. — Я просто болен. Я ведь не военный.

«Конечно, конечно…» — почему-то обрадовался Костя. Он уже не сомневался, что встречал этого человека где-то в Ленинграде. Ему хотелось как можно скорее узнать, чем болен его новый знакомый, почему он при ходьбе чуть-чуть волочит ногу, но не так, как при обычных параличах, и почему не дрожат у него руки в покое и, наоборот, сильно дрожат, как только он делает какое-либо движение, и, наконец, почему он так удивительно медленно говорит. Эта резко замедленная, скандированная речь больше всего удивляла Костю. Слова иногда разбивались на отдельные слоги с резкими паузами и при этом произносились монотонно и уныло.

«Дрожательный паралич или рассеянный склероз… — поставил Костя диагноз. — Но что именно?»