Доктор Сергеев

Костя ждал писателя, но в этот день он больше не появлялся. Пришла Рузская, и от нее Костя узнал, что эвакуированный из Ленинграда писатель уже несколько месяцев живет со своей семьей в этом городе, что в госпиталь привезла его она, Рузская, с помощью другого ленинградского литератора, потому что здесь работают наиболее нужные ему врачи и здесь ему удобнее, чем в больнице. От Рузской Костя узнал, что, несмотря на тяжелую болезнь, писатель продолжает работать, стремясь закончить третью часть романа о Пушкине. Рузская сказала, что он очень плохо себя чувствует и врач запретил ему подниматься. И у Кости тоже вдруг заметно поднялась температура, появилась боль в ноге. Дежурный врач сделал сердитое замечание по поводу его «чрезмерного вхождения в жизнь» и предложил Косте вести себя в строгом соответствии со своим состоянием.

— Поймите… — пытался объяснить Костя свое поведение. — Я раньше всего — врач и не могу оставаться спокойным, когда рядом больной. Хочу или не хочу, я думаю, переживаю.

— Раньше всего вы — больной! — сердито возражал дежурный врач. — Когда вы поправитесь, вы снова будете врачом. — И, желая несколько смягчить резкость своих слов, шутливо прибавил: — Я запрещаю вам частную практику в стенах военного госпиталя.

Поправив подушку и одеяло, сделав несколько указаний в отношении режима, врач ушел.

После этого Рузская стала почему-то говорить с Костей шепотом, и Костя также отвечал ей шепотом. Она поила его чаем с домашним печеньем, принесенным в толстом портфеле, и при этом оборачивалась на дверь, будто боялась, что за это Косте тоже попадет. Она делала испуганные глаза и ходила на цыпочках, это ужасно напоминало Косте его детство: тяжелую корь, мать, кормившую его чем-то запретным и вот точно так же, как сейчас Рузская, делавшую испуганное лицо и оглядывавшуюся на дверь, за которой якобы спрятался доктор.

Рузская ушла, и Костя остался один. Сосед его крепко спал; доктор, уходя, выключил радио, унес книгу. Закрыв глаза, Костя старался уснуть.

Но уснуть он не мог. В горячей голове все мешалось. Подходила к постели Лена в белом кружевном платье, в том, что было на ней в тот последний из светлых, мирных дней. С цветами в руках, на груди, в прозрачных золотых волосах она наклонялась к нему, целовала его в губы. От нее пахло теми духами, которыми она была тогда надушена. Но Лену кто-то грубо отталкивал. На ее место становился человек на костылях, с лицом Пушкина, и, плача, просил помощи, говорил, что он верит в Костино обещание вылечить его. Но Костя чувствовал себя подавленным и плакал вместе с длинным, бледным Кюхлей, которому Пушкин отдал свои костыли, а сам ушел в соседнюю палату к больному писателю. Костя плакал, но Лена снова наклонялась над ним, белая, в цветах, ароматная, в желтых резиновых перчатках, со скальпелем в руке. Она опять целовала его и говорила, чтобы он не беспокоился, что она сейчас прооперирует всех больных, и все поправятся.

Тогда он успокоился, перестал плакать и уснул.

VI

Костя получил письмо от Лены и, по собственному признанию, за день прочел его от начала до конца семь раз. Сосед Прохоров говорил, что, по его подсчетам, — девять. Примирились на восьми. Но, воспользовавшись сном Прохорова, Костя снова торопливо перечитал письмо. Больше он не решался читать только потому, что стеснялся свидетелей. Уже один почерк Лены вызывал у Кости нежное умиление, и он подолгу рассматривал то конверт, то первую строчку с обращением к нему, то подпись Лены с характерным росчерком. Самый же текст со знакомыми оборотами, любимыми словечками и шутками притягивал к себе, вселял какую-то встревоженную радость. Письмо было ласковое, уверенное, но в каждом абзаце Костя улавливал тщательно скрываемое волнение. Лена, видимо, боялась даже упомянуть о серьезном увечье и придумала смешную детскую хитрость: коротко описала свое отделение в клинике и, между прочим, рассказала об одном больном, потерявшем зрение, и о том, как восьмилетний сын его, придя на свидание к отцу, ласкаясь, сказал: «Ты, папка, не бойся, что слепенький, мама сказала, что она тебя еще больше любит. И я тебя тоже еще крепче люблю. И книжки мы с мамой будем тебе по очереди читать». Костя перечитывал эти строчки и не знал, отчего так странно ныло его сердце — от чудесных ли детских слов или от этой, так глубоко спрятанной тревоги Лены.

И ему хотелось как можно скорее убедить Лену, что он действительно поправляется. Болезнь его заметно затихала, по нескольку дней подряд он чувствовал себя почти здоровым. Его взволновало письмо, потянуло в Ленинград, к Лене, к родителям. И с детства знакомый весенний закат над Невой, изображенный Леной в письме, еще больше разбередил его тоску. И Костя, как всегда в минуты волнений, стал жадно смотреть через открытую дверь в коридор, опять ждал, что кто-то войдет, принесет ему радость и успокоение. Это может быть телеграмма, письмо, звонок по телефону, Галина Степановна с доброй вестью или даже сама Лена.