«Доктор Живаго» как исторический роман

По окончании работы в 1956 году Пастернак предлагал роман редакциям журналов «Новый мир» и «Знамя», новому альманаху «Литературная Москва». В середине мая он вручает машинопись романа итальянскому журналисту, работавшему в Москве на радио, вещавшем на Италию, для передачи миланскому издателю Джанджакомо Фельтринелли. Подписав летом 1956 года договор с Пастернаком (причем договор был прислан Пастернаку и отправлен им в издательство обычной почтой), Фельтринелли приступил к подготовке издания итальянского перевода.

Похоже, что весной-летом 1956 года, после ХХ съезда КПСС, сам факт передачи машинописи еще не опубликованного в СССР романа за границу еще не воспринимался однозначно как преступление (хотя после «дела Пильняка и Замятина» в 1929 году подобная практика до 1956 года полностью отсутствовала). В докладе главы КГБ Серова, датированном 24 августа 1956 года и сообщающем о передаче автором машинописи «Доктора Живаго» за рубеж, говорилось лишь, что роман, содержащий «идеалистическое представление о мире», был «Новым миром» отвергнут[298]. Однако уже к концу августа в верхах возобладала негативная политическая оценка нового произведения Пастернака. 31 августа министр иностранных дел Д. Шепилов аттестовал роман как «злобный пасквиль на СССР»[299]. По иронии судьбы, такая оценка была выдвинута советским руководителем, который в ситуации 1956 года считался одним из наиболее культурных и образованных людей в высших эшелонах власти, с которым творческая интеллигенция склонна была связывать надежды на масштабные реформы и ослабление идеологического давления[300]. К меморандуму Шепилова была приложена записка Отдела культуры ЦК КПСС, в которой новое произведение Пастернака расценивалось как «враждебное выступление против идеологии марксизма и практики революционной борьбы», где «история страны за первую половину ХX века изображается <…> с чуждых позиций злобствующего буржуазного индивидуалиста, для которого революция — бессмысленный и жестокий бунт, хаос и всеобщее одичание», «революция — дикий бунт ничтожеств»[301]. Более подробный анализ предлагала рецензия редколлегии «Нового мира», подготовленная, возможно, по указанию свыше и обосновывающая отказ публикации романа[302]. Основные содержащиеся в ней обвинения: «дух неприятия социалистической революции», «гипертрофированный до невероятных размеров индивидуализм», «роман глубоко несправедлив, исторически необъективен в изображении революции, гражданской войны и послереволюционных лет», «глубоко антидемократичен и чужд какого бы то ни было понимания интересов народа». Они во многом перекликались со старыми оценками поэта, выдвигавшимися против него на протяжении 1940-х годов, однако по сравнению со старыми штампованными формулами в письме «Нового мира» были и несвойственные прежним выпадам упреки. Известно о личном участии Федина, друга и соседа поэта по переделкинской даче (одного из первых читателей романа), собственноручно вписавшего в текст новомирской внутренней рецензии особенно задевшие Пастернака абзацы. Достаточно сопоставить эти обвинительные пассажи Федина с теми его высказываниями, которые в 1943 и 1944 годах были зафиксированы органами госбезопасности, чтобы представить себе всю глубину метаморфозы, пережитой и им самим, и советской литературной жизнью за эти годы[303].

Естественно, что не менее категорическое неприятие романа Пастернака и беспокойство по поводу начатой им борьбы за публикацию «Доктора Живаго» должны были испытывать старые недоброжелатели поэта, литературные функционеры, усмотревшие в действиях Пастернака прямую угрозу собственному положению. В начале 1956 года было совершенно неясно, как далеко может зайти десталинизация, курс на которую был намечен ХХ съездом партии. 6 марта 1956 года Чуковский заносит в дневник разговор с Вс. Ивановым:

Всеволод утверждает со слов Комы, что все книги, где было имя Сталин, изъемлются теперь из библиотек. Уничтожили миллионы календарей, напечатавших гимн. Все стихотворные сборники Суркова, Симонова и т. д. будто бы уничтожаются беспощадно[304].