Доктора флота

Как было бы здорово опять заняться медициной! Верно говорят, чтобы по-настоящему что-либо оценить, его нужно потерять. Теперь он твердо знает — нет науки увлекательней медицины. Неважно, что она многого пока не знает, что в ней еще немало белых пятен. Тем больше точек приложения для исследователя. Последние месяцы перед отъездом на фронт он получал особое наслаждение от познания механизма болезни, того или иного процесса жизни. Он не предполагал раньше, что это может быть так интересно.

«Вообще, что такое жизнь? — думал Миша, вытягивая больную ногу на тощем матрасике, не замечая свисающей почти к самому носу здоровенной ручищи спящего на багажной полке раненого. — Неужели все исчерпывается коротким резюме биологов: «Жизнь есть особая форма существования белковых тел»? Разве в него можно вложить все многообразие человеческой жизни? Обмен веществ — это общее, что свойственно и человеку, и ничтожной травинке. Неужели я отличаюсь от морской свинки только тем, что создаю орудия труда и мыслю?»

Размышления Миши прервала санитарка. Миша приметил ее еще днем. Невысокая, коренастая девушка с узкими глазами уроженки Крайнего Севера — не то ненка, не то эвенка. Заметив, что Миша не спит, она подошла к нему, погладила по волосам. Рука у нее оказалась маленькая с короткими пальцами.

— Посто не спис? — шепотом спросила она чуть нараспев. — Рана, небос, сыбко болит?

— Да нет, — обрадовался Миша, что появился человек, с которым можно поговорить. — Отоспался я. Ни в одном глазу сна нет.

— А я всегда спать хоцу, — улыбнулась она.

Девушку звали Маруся. Она действительно была ненкой. До войны жила в Шойке Архангельской области, училась на трактористку.

— На фронт усла добровольно, — рассказывала она, стоя около Мишиной полки, задрав вверх круглое, с ямочками на щеках, лицо. — Пристала к санитарному поезду и осталася. Теперь Маруся всем нузна. Маруся туда, Маруся сюда… — она засмеялась. В полумраке вагона блеснули ее зубы.

Медленно подрагивали на стыках вагоны, увозя раненых все дальше от фронта. Миша вспомнил другой санитарный поезд вблизи станции Верещагино, вынужденную длинную стоянку, медсестру Тосю. Ее пышные светлые волосы, на которых не хотела держаться пилотка, зеленые глаза, напомнившие ему глаза Шурки Булавки. Вспомнил одинокую яблоню на краю скошенного поля, пряный запах подсыхающего сена и горьковатой полыни, свое неожиданное признание в самом сокровенном — страхе перед первым сражением, перед смертью.

— Ты санитарного поезда номер сто сорок восемь случайно не встречала? — спросил он просто так, чтобы поддержать разговор и подольше задержать девушку возле себя.

Маруся тихо рассмеялась.

— Так это нас поезд и есть. Полевая поста восемьдесят двенадцать.

— Интересно, — сказал Миша, садясь на полке, испытывая странное волнение при этом известии. — Я знал одну медсестру из вашего поезда.

— Как зовут?

— Тося Дивакова.

Маруся снова тихо прыснула.

— Это наса операционная сестра. Я ей сказу про тебя. Кто ты есть?

— Скажи — Миша, знакомый курсант-медик, с которым она бродила по полю недалеко от станции Верещагино.

— Сказу, сказу, — пообещала Маруся. — Утрецком, за завтраком, обязательно сказу.

Тося долго вспоминала, прежде чем вспомнила застенчивого смешного матросика, который целый час веселил ее, рассказывая истории из академической жизни.

— Толстогубый такой, чернявый? — спросила она у Маруси.

— Верно, верно, — обрадовалась Маруся.

— Что ему нужно?

— А ницево не нузно, — обиделась за Мишу Маруся. — Раненый он, нога в гипсе. Говорил, хоросо знаком с тобой.

— У меня таких хороших знакомых дюжина на каждой станции, — отрезала Тося, сурово сдвинув брови. — Я их и не запоминаю.

Действительно, за ней ухаживали многие офицеры и бойцы в местах, где они принимали и сдавали раненых, задерживаясь иногда на несколько суток, сами раненые, даже поездной аптекарь. Поэтому с мужчинами она разговаривала строго, насмешливо, высокомерно.

— Скажи ему, что в поезде много раненых. Тося, мол, все время в операционной и прийти не сможет.

— Как зе так? — не унималась Маруся. — Ведь по полю с ним гуляла? Верно, гуляла? А сейцас, когда ранило его, и знать не хоцес? Обязательно прийти нузно.

— Ну и зануда же ты, Маруська, — засмеялась Тося, глядя на санитарку. — Ладно, приду.

Почти полдня Миша посматривал на дверь, ожидая, что Тося вот-вот появится. Но ее не было. Она пришла только перед самым ужином. Увидела бледного небритого юношу, радостно улыбнувшегося ей большими черными глазами. Как и в первый раз, они поразили ее своей чистотой, какой-то открытостью. Сейчас она хорошо вспомнила его. Он показался ей в тот день очень некрасивым. И все же в его лице было что-то располагающее. Наверное, глаза. И, пожалуй, улыбка. Слушая его, Тося перестала замечать Мишины губы и уши и поняла, что он умен и душа у него тонкая, поэтическая. Она смеялась над его рассказами, недоверчиво говорила: «Не может такого быть». «Клянусь вам, — убеждал ее Миша. — Чистейшая, как горный хрусталь, правда без капли вымысла».