Доктора флота

У Зайцева произошел второй инфаркт с отеком легких и коллапсом, и ничто не могло его спасти. Миша срочно выехал в Москву. Похоронили отца на Новодевичьем кладбище. Было много народу. Пришли жившие в Москве его товарищи, ученики, Александр Серафимович Черняев. Хорошие слова сказал маршал, командующий фронтом. После похорон Миша увез мать к себе. Он всегда помнил мать коротко стриженой, темноволосой, с твердыми складками в углах маленького рта. Она была властной, решительной, даже деспотичной. Привыкла все вопросы в семье решать самостоятельно. Отца она считала слабохарактерным, непрактичным, любила повторять: «Что бы ты, Антон, делал без меня?» Отец улыбался, говорил: «Пропал бы, Лидуша», — и целовал ей руку.

Восемнадцати лет мама закончила в Ельце школу, хотела поступить в медицинский институт, но внезапно заболела открытым туберкулезом легких. В маленьком городке трудно сохранить тайну. Из дома в дом поползло — чахотка. Все отвернулись от нее — подруги, знакомые, поклонники. Отчаянию не было предела. Вспоминала «Травиату», целыми днями сидела у окошка, плакала. Старенький доктор Ангиницкий делал поддувания. Весной бабушка продала золотые часики, пианино и по совету Ангиницкого поехала с дочерью в Крым. Там, на набережной, на скамейке у старого платана, мама познакомилась с отцом. Он был старше ее лет на пятнадцать, жил в Ленинграде, работал врачом. Однажды, когда они гуляли поздно вечером в парке, он попытался ее обнять. Мама отскочила, как ужаленная, закричала испуганно:

— Не прикасайтесь ко мне! Я туберкулезная!

Папа успокоил ее, пообещал, что вылечит, что она обязательно закончит институт. Он так хорошо говорил и так смотрел на нее, что она поверила. Тут же в ялтинском загсе они расписались.

Еще недавно мать хорошо выглядела, тщательно следила за собой. Сейчас ее трудно стало узнать. Она похудела, почернела, почти не спала по ночам. Миша часто видел, как в ее больших глазах стоят слезы. Только теперь она поняла, что значил в ее жизни муж. Без него все потеряло смысл. Жить стало неинтересно. Она не хотела работать, даже читать, только подолгу сидела у моря, глядя на белопенную линию прибоя. Тося не понравилась ей с первого знакомства и она сразу сообщила об этом Мише.

— Малоинтеллигентная, невоспитанная, откровенно чувственная, — сказала она, брезгливо скривив рот. — Я надеялась, что мой сын найдет себе более подходящую пару.

Тося старалась не обращать внимания на открытую неприязнь свекрови, Миша порой дивился терпению и такту, с какими она переносила колкие замечания и иронические усмешки. Тося ухаживала за ней, как за больной — старалась готовить те блюда, что любила свекровь, ни разу не позволила себе вспылить, ответить грубостью. Но ничего, никакие Мишины слова и Тосины дела не могли поколебать мать, растопить лед неприязни. Миша жалел жену, обещал еще раз поговорить с матерью.

— Не думай обо мне, — успокаивала его Тося, обнимая и целуя. — Не век же нам жить вместе. Я молодая, у меня нервы крепкие. Потерплю.

Последнее время мать часто говорила об отъезде в Москву, где у них теперь была квартира, или в Ленинград к сестре покойного мужа тете Жене. Куда ехать — она еще не решила.

По утрам Миша просыпался от яркого солнца, бьющего в единственное маленькое окошко. За окном росли желтые мальвы и настурции. Над ними всегда жужжали пчелы. Было слышно, как лениво бьет о берег прибой. Миша хватал полотенце и бежал к воде. Эти полчаса у моря были самыми приятными минутами дня. А потом начиналась тоска. Делать было нечего. За все время поступил только один серьезный больной. Начальник госпиталя настаивал, чтобы его перевели в главный госпиталь в Севастополь. Но Миша решительно воспротивился, больного оставили на месте и он поправился. Но это было уже давно, четыре месяца назад. От неинтересной работы, домашних неурядиц появилась вспыльчивость, раздражительность. Миша стал плохо спать. Иногда среди ночи он просыпался, лежал с открытыми глазами, потом выходил на крыльцо и долго сидел там, глядя на звезды. Одна вслед другой они падали в черную воду. Проходил час, второй. Начинали розоветь облачка, отогретые утренним солнцем. Просыпались птицы. Их голоса звучали особенно громко.

Он думал, что делать дальше. Месяц назад, как и было условлено в Академии, он подал по команде рапорт о зачислении его в адъюнктуру на кафедру нервных болезней. Но рапорт быстро вернулся со странной резолюцией начальника медико-санитарного отдела Черноморского флота: «Мало служит на флоте».

— А сколько же, по его мнению, я должен прослужить, чтобы иметь право держать экзамен? — вслух недоумевал Миша. — Ведь я мог поступить сразу после окончания.

Это неожиданное препятствие следовало, не мешкая, преодолеть. Нельзя допустить, чтобы так глупо пропадало время. Он молод, здоров, полон сил и должен приносить пользу людям. В конце концов, ради этого он учился…

Добролюбов умер в двадцать шесть, а сколько сделал! Ему уже двадцать три, а он не только ничего не сделал, но даже не знает, как быть дальше.