Дол Заповедный

Лебедушка улыбнулась: опять это, наверно, Васюта тоскует, на небо глядя, песню поет. После беседы с Серафимой все казалось ей еще непонятнее, но на сердце стало легче. Воля расстилалась перед ней. «Душа самовластна» — это поп Иван говорил? Да кто бы ни говорил — так оно, видно, и есть — самовластна. Никто не расскажет, не наставит. Сама выбирай.

Лебедушке вспомнилось, как недавно заглянув в комнату, увидела за столом родителя своего. Он сидел в одной рубахе, опустив плечи, вытирал платком мокрое от пота лицо. Отдыхал — только что приволок на лошади из леса еще одно бревно. Теперь он возил их часто.

— Здравствуй, батюшка, — сказала она.

— Здравствуй, Лебедушка, — ласково ответил Ждан Медведь. — Посиди со мной.

Лебедушка присела на лавке.

— Зачем, батюшка, бревна из леса возишь? — спросила.

— Горницу светлую хочу к нашей избе пристроить. Для тебя.

— Зачем? Мне и в светлице моей малой хорошо.

— Это славно, что хорошо. А если перемена в твоей жизни будет?

— Научи меня, батюшка, как мне перемену эту сделать, — тихо сказала Лебедушка.

Ждан Медведь долго молчал, платком утирался. Наконец сказал:

— Тут научить трудно. Мира хочу душе твоей. Хочу, чтоб мир и покой были в новой горнице с тем, кого введешь в нее. А тут только ты решать можешь. К кому сердце лежит, к кому душа летит.

— Ты знаешь, батюшка, к кому.

— Ну, что ж, в добрый час. Вот только горницу по весне закончу. Хочу, чтоб первое время возле меня пожили. А каков он, твой суженый, окажется, сама увидишь. После свадьбы.

— Ты вот, батюшка, горницу светлую нам ладить собрался. А он меня прочь отсюда зовет.

— Сохрани тебя господь от такой напасти, — еле слышно, нахмурившись, сказал Ждан Медведь.

X. Беседа вечерняя

Зима уходила. Приближалась весна. Вот уж и великий пост подошел. Снега оседали, таяли. На взгорках проглянула земля. Малиново светилось на закатах небо. Ели в лесу стали будто еще чернее — стояли недвижные, ждали вешнего дыхания. Всякому зверю тяжело стало на снегу, напоенном влагой — отлеживались лесные жители в чащах, буреломах.

В один из таких сырых, вязких вечеров пришел к Ждан Медведю Васюта Выксун. Хозяин сидел за столом, читал книгу — страницы у нее были чудны и глаз ласкали цветом густого молока, а буквы шли черные, ровные, — уставом писаны.

Поздоровались. Ждан Медведь закрыл книгу, отложил в сторону.

— Божественное? — кивнул на нее Васюта.

— Божественное, — сказал Ждан Медведь. — Садись, Васюта.

Васюта сел. Молчал. Долго глядел на Ждан Медведя. Серые глаза доброго молодца то улыбались, то суровели, и чувствовалась в них странная тоска.

— Что скажешь? — прервал молчание Ждан Медведь.

— Пришел, батюшка, тебе челом бить, о райской птице говорить, что в тереме твоем живет, покою мне не дает.

— Молода еще та птица райская, — вздохнул Ждан Медведь, — да если у вас с ней сладилось, — что ж, — отвернулся, поглядел в окно, где разливался на небе алый закат, — от того не уйдешь. Воле вашей поперек стоять не буду. Одно только плохо…

— Что?

— Ты, Васюта, слышно, в мир хочешь отсюда уйти и Лебедушку увести?

— Хочу.

— Сгибнешь ты там. И Лебедушку погубишь.

— Не сгибну. Не погублю. Ты меня еще не знаешь. Я ухватист.

— Таких вас ухватистых — там конца-края нет. Потому и рвут горло друг другу.

— Не хуже других окажемся. Да и время такое. Кто сверху вниз, бывает, валится, а кто и снизу наверх выбирается. В этой каше не будь дураком, только хватай — не зевай.

Ждан Медведь прищурился, поглядел, со вниманием:

— Постой, постой! Ты уж не про опришнину ли говоришь?

— А хоть бы и про опришнину!

Ждан Медведь усмехнулся, покачал головой:

— Безумны твои речи, Васюта… Ты ж не знаешь, про что говоришь. Чтоб в опришнине что ухватить, шутником надо было быть…

— Шутником?

— Да. И не простым, а лихим. Знал я одного такого опришника, Осетром его Субботой звали. Послали раз лихого молодца в Новгород — скоморохов да ученых медведей на Москву привезти, к свадьбе царя Ивана с Марфой Собакиной. Поехал Осетр Суббота. Парень ловкий, ухватистый. Все, что надо, быстро нашел — и скоморохов с дудками, и медведей с провожатыми. Тут бы ему сразу на Москву ворочаться. Так — нет! Он, видишь ни, сначала сам на медвежью потеху в Новгороде поглядеть захотел. Собрал подручных своих и стали озоровать — медведей тех в земскую дьячью избу наустили. Подьячие бедные насмерть перепугались, из избы, из сытницы, сверху метались вон из окон. Старший земский дьяк Бартенев урезонить Осетра Субботу хотел. Какое! Опришник непокорный этого старшого дьяка в кровь побил, да его же еще в комнате с медведем запер. Зверь большой, помял земца, платье на нем изорвал. Еле-еле выручили дьяка, снесли чуть не замертво на подворье.

— Ловко! — засмеялся Васюта. — Поглядеть бы на ту потеху!..

— Смеешься? — сказал Ждан Медведь. — И невдомек тебе, что те озорники-опришники пример с царя Ивана брали. Он же тоже шутить любит, только — кроваво. Даже если кого и казнить, бывало, велел, так с затеями…

— Это ж с какими затеями? — спросил Васюта.

— Не стану я тебе про то говорить.

— Отчего же не станешь, Ждан Медведь?