Дол Заповедный

— Стыдно. Да и чего старое ворошить? Болтают, будто даже царь Иван теперь одумался. Опришнину же он давно прекратил. Так что ты на это не надейся…

— Каков же он, этот царь Иван? — дивился Васюта. — То ему опришники самые разлюбезные слуги были, то он им вдруг укорот сделал? Отчего!

— Несамостоятельный народ! — скривил губы Ждан Медведь. — На поверку вышло — опришные храбры оказались против своих же, против родных, да и то если безоружны. Крамолу, вишь, выводили, сучьи дети. А против настоящего ворога в чистом поле — это у них кишка тонка. От татар зайцами бегали. Это тебе не в пытошной избе связанного человека мучить. Ну царь Иван, хоть и поздно, а все ж, значит, разглядел, что это за стервы, волчья сыть…

— Да-а-а, — протянул Васюта, — потому, выходит, и прекратил он опришнину…

— Не просто прекратил! — вскричал Ждан Медведь. — Самое слово это — опришнина — запретил вслух сказывать. Всех опальных, всех по его-де приказу убиенных — по смерти их — простить велел, потому-де как не умыслители они, не вороги, а невинно загубленные… Указ издал — казнить смертью тех, кто облыжно на бояр вину возводит о мятеже против царя. Иных ябедников бить на торгах палками и усылать в сторожевую службу на полдневные окраины. Холопов боярских за доносы на господ брать за крепкие запоры и жестоко наказывать…

Ждан Медведь перевел дух. Потом мелькнула у него словно какая догадка, он остро вперился взглядом в Васюту, тихо спросил:

— Да ты, милый, уж не на доносы ли пуститься задумал и тем себе мошну от царских милостей промыслить? Так ты запомни: то дело надвое. Где чужую бороду драть — свою подставлять.

Васюта глядел в пол, молчал.

Ждан Медведь засмеялся, поглядел на молодца с сожалением:

— Опоздал, друг любезный, опоздал! Ябедой теперь не пробиться, деньги не заслужить. Сам в остроге сгинешь, а Лебедушку по миру пустишь на верную смерть.

Васюта вскинул голову, с мольбой, с отчаянием выкрикнул:

— Не мучь ты меня, Ждан Медведь! Не мучь! Помоги лучше!

— Как это мне тебе помочь?

— Видишь сам, — быстро заговорил Васюта, — втемяшилось мне в башку — в мире счастья попытать. Не выбьешь из меня этого. Так убереги ж раба божьего от ябеды, от большой дороги, от татей жестоких, от разбойных дел! Ты можешь, Ждан Медведь, ты все можешь! Дай хоть малую толику казны, дай денег на развод, на начало нам с Лебедушкой! Спаси!

Уронил Васюта голову, рукой подпер, умолк, закрыл глаза.

Долго оба молчали. Потом Ждан Медведь крякнул, полез в карман портов, вынул кису, мешочек из мягкой выбеленной кожи, — бросил на стол:

— Только и всего? На!

Васюта схватил кису, развязал тонкий ременной снурок, — на стол поползли с тихим звяканьем золотые монеты. Он дико взглянул на Ждан Медведя.

— А… — еле выдавил он. — А если…

Ждан Медведь не сводил с него глаз.

— Бери, бери, — сказал, поглаживая бороду. — Спасибо потом говорить будешь. Главное — ума не теряй. Подумай про все хорошо. Где да чем промышлять станешь. Приходи завтра утром, еще побеседуем.

Васюта ссыпал монеты в кису, затянул снурок. Он словно обеспамятел. Что-то кипело в нем.

— А если… — опять начал он. Оборвал, схватил кису, засунул в карман, выбежал вон.

Ждан Медведь долго смотрел ему вслед. После беседы был он тих, молчалив. Часто задумывался. Мелькало в мыслях вновь и вновь: может, и верно рассудил Васюта. Уйти. Начать жизнь сызнова. Ведь молодым всегда что-то начать хочется. Но как? Что их там встретит? Как прилепятся они к той жизни? Как одолеют чужое, страшное? Как пройдут через него?

Он хмурился, сердился на себя за то, что недобро относился к человеку, которого выбрала себе Лебедушка. Ему хотелось понять молодых, помочь им не только казной, монетами золотыми, но и словом, советом.

Пусть быстрее наступило бы утро. Опять посмотреть в глаза Васютины, увидеть, что в них. Высказать, что думается, рассказать больше про мир, что лежит там, за лесами, за долами…

На следующее утро Васюта, однако, беседовать не пришел. И весь день его не было. Ждан Медведь ходил мрачен. К вечеру он знал: Васюта из Дола ушел, но куда, зачем?

— Тебе-то он хоть что-то сказал? — спрашивал он Лебедушку.

— Сказал, человека ему увидеть надо, вернется через неделю. Торопился очень. На рассвете ушел.

— А про монеты сказал?

— Какие монеты?

— Золотые. Приданое твое. Вчера ему дал.

— Приданое? Батюшка, родной! Спасибо!

Лебедушка прильнула к его груди, застенчиво заглянула в лицо — глаза ее были счастливы.

— Погоди, погоди… Ничего, значит, про золото не сказал?

— Нет. Сказал только, что очень ему туда нужно, и будет обратно скоро…

— Через неделю?

— Да.

— Ну хорошо, поди.

Вечером Ждан Медведь нашел Ворона и Эмета, рассказал им про то, что случилось. В сумерках они медленно шли по дороге мимо изб. Слабо светились окошки, из труб курился пахучий смоляной дымок. Раскисший снег чавкал под ногами.

— А сегодня утром он вдруг ушел, — закончил Ждан Медведь.

Помолчали.

— Тебе от того тревожно, что он ушел? — спросил Ворон.

— Да.

— А почему?