Долбаные города (СИ)

Теперь мне захотелось постучать себя по голове, но я думал, что по отношению к Калеву это как минимум насмешливо.

— Символическое хранилище знаний, превращающее всех индивидуальных, особенных, живых людей в массу. Место, где личное перестает что-либо значить, где оно превращается в общественное.

Я щелкнул пальцами.

— Мемориальная библиотека Стерлинга! Гнездовище всех возможных социогуманитарных наук! Я бы расцеловал тебя, но боюсь повредить твой мозг!

Калев засмеялся.

— Знаешь, я не для того умер, чтобы ты…

Тут он дернулся, голова его безвольно откинулась назад, поддаваясь ходу автобуса, рот приоткрылся, а глаза потеряли всякое выражение.

— Калев! Калев! Очнись!

Я сразу и не сообразил, что он не был живым с самого начала, а теперь просто вернулся в естественное для него состояние, и нечего было беспокоиться. Я ехал в автобусе с трупом. Огни за окном из оранжевых стали желтыми. Все стало странным. Но у меня был ответ.

Я услышал:

— Короче, политический смысл искусства не в том, чтобы быть проводником истины. Потому что ее вообще нет. Это, в конце концов, просто истории, чтобы наша жизнь была выносимой.

— Так что там с политическим-то смыслом? — спросил Саул. — Его прям нет? Макси расстроится.

— Политический смысл в том, что у нас появляются силы жить эту жизнь. И изменять ее, если оно того стоит. Или сохранять все, как есть. И тут не угадает ни один художник. В смысле, как там сработает его импульс.

Я открыл глаза. Мы стремительно неслись к рассвету. Голова у меня раскалывалась, но по сравнению с участью, которая постигла черепную коробку Калева, все это казалось мне таким незначительным. Опоясывающая боль была как тесная корона. И почему-то мне показалось, что это последствия разговора с мертвецом, а не сна в неудобной позе и в трясущемся автобусе. Было по-утреннему зябко и серо, но небо постепенно приобретало девчачью розовость, с которой приходит солнце зимой. Эли все еще спал, выражение его лица было напряженным, грустным, словно он, наконец, воспользовался шансом показать, какой стала его жизнь в последнее время. Черты его лица истончились, может от стремившего все к бестелесности утреннего света, а может от многодневных волнений. Мне стало его так жаль, я почувствовал и свою вину. В то же время Эли казался таким взрослым, в этом даже было своего рода достоинство. Вот если его сейчас сфотографировать, подумал я, и выставить эту фотографию в интернет, поймут ли люди, насколько она личная, насколько это важный момент для него и для меня.

Я обернулся к еще одному любителю пофилософствовать в столь ранний час. Саул сидел рядом с высокой девушкой. У нее была асимметричная стрижка, нервное облачко коротких синих волос. Она говорила:

— Так вот, я не утверждаю, что искусство прямо-таки должно нести добро и свет. Оно должно быть разным. Кому-то становится легче от осознания, что существуют проблемы пострашнее, а люди — похуже. Важно делать разные вещи, но с одной целью.

Саул задумчиво кивал.

— Ты — искусствовед или художница? — спросил он.

— Неа. Я — официантка. Но преподаватели у нас оставляют не только чаевые, да и у самой у меня мозгов достаточно. Я еще подзаработаю и поступлю. Стану бакалавром искусств, как минимум.

— Ты клевая, — сказал Саул. — Удачи.

Людей в автобусе уже было много, но говорили только Саул и его собеседница. Остальные спали или слушали музыку, наши мрачные, недовольные, по большей части молодые попутчики. Кто-то возвращался в свои кампусы, а кто-то спешил занять свое место в сфере услуг для тех, кто живет в кампусах.

Я был уверен, что большинство из них сели в автобус в Дуате, а это значило, что мы стремительно приближаемся к нашей цели. Меня охватило волнение, чтобы утихомирить его, я сказал:

— Доброе утро, мадам, — снял воображаемую шляпу. — Спасибо за этот экскурс в стратегии искусства. Этого я ждал в…

Я взглянул на часы и понял, что мы должны быть совсем недалеко от Элизиума.

— В семь утра.

Она улыбнулась безо всякого стеснения, подмигнула мне.

— Не за что. Я все думала, когда ты проснешься. Почему-то представлялось, что ты очень тревожно спишь.

На шее, прямо над курткой, у нее болтался амулет, видом своим отсылавший к чему-то индийскому.

— Выдать что-нибудь? К примеру, ты пользуешься символикой и эстетикой страны, которая из-за действий твоей культуры фактически перестала существовать.

— Прикольно, — сказала она. — Хотя слово «культура» совсем не в тему.

— Ты — наша фанатка?

Она пожала плечами.

— Неа. Но вы интересные. В смысле это как бы скорее про наше общество, дух времени, чем конкретно про вас.

Она даже не представляла, насколько права.

— Ага, — сказал Саул. — Ей нравится следить, как люди тыкают в нас селфи-палками.