Дольче агония

Он потер большим пальцем подбородок… преподавательский тик, который его студенты иной раз, забавляясь, передразнивали у него за спиной. (Одного они не знали: под самым подбородком у Дерека было нечто: шрам, это его он тер большим пальцем, — след того далекого дня в Кэтскилле, когда он, одиннадцатилетний мальчишка, в первый раз не послушался своей матери. Презрев указания Вайолет, он еще с одним мальчиком — Джессом, да, так его звали — пошел кататься на санках с крутого склона. Ему запомнился азарт возбуждающей скорости, свист ветра в ушах, скрежет полозьев на наледях, чистая, высокая, светлая эйфория, но посреди склона торчал бугорок, они на него налетели, и тут Дереку не повезло так, будто Вайолет прокляла его: он вылетел из санок, пролетел по воздуху и, падая, ударился подбородком об острый камень, шок был такой, будто у него череп разлетелся, сверкающие брызги алой крови на белом снегу. «Моя кровь!» — ошарашенный, сказал он себе… и только потом по лицу Джесса понял, что дело нешуточное. Всю дорогу в такси, везя его к врачу, Вайолет Дерека пилила: «Как ты мог устроить мне такой сюрприз? Мне был рекомендован покой, а ты не нашел ничего лучшего, чем довести меня до сердечного приступа?..» Потом были стерильный бинт, докторское «тихо-тихо!», наложение шва и клятва, да, в тот самый момент, когда игла вонзилась в его кожу, Дерек поклялся никогда не обращаться так со своими детьми, а только всегда любить их, лелеять, защищать, чтобы они понимали, до какой степени дороги ему… и почему это оказалось невозможно? Марина, любовь моя, почему у тебя нет желания жить? Лишаешься чувств в классе… заигрываешь с хаосом… зачитываешься рассказами о еврейской катастрофе… забиваешь голову словами о смерти, жадно поглощаешь слова о крови… почему? Все только оттого, что твоя мать покинула тебя, когда тебе было три года? Ничья любовь вовеки не заполнит воронку, оставленную в твоей душе этим отречением?)

— Не годится, — повторил он вслух.

Мысли проплывали в их головах, такие же комковатые и беспорядочно кружащиеся, как снежные хлопья, и шестеро мужчин отказались от замысла среди ночи расчищать снег.

Хэл спустился по ступенькам веранды, попытался пройти несколько шагов и по колено увяз в рыхлом сугробе, выросшем у самого крыльца. Наклонившись, он погрузил обе руки в эту густую белизну, и морозное покалывание в пальцах пробудило в нем чувство радостного узнавания. Бездумно, машинально он слепил снежок и обернулся, ища, куда бы его бросить. Девчонкам по заднице, мальчишкам по башке… снежок угодил Брайану в голову, врезал ему прямо по уху, по правому больному уху, тому самому, в котором звенело, — сотрясение мозга, перед глазами поплыло красное, вспыхнули звезды, багровые звезды.

— Ну, ты, ублюдок затраханный! — проревел Брайан. Обезумев от ярости, молотя по воздуху кулаками, он метнулся к неповоротливому увальню-романисту, налетел, осыпая ударами, повалил — бух! — ничком в снег.

— Эй! — возмутился Хэл. — Ты что? Я пошутил.

Оскальзываясь в своих городских штиблетах, дрожа от холода в легоньких свитерах, Чарльз, Леонид и Дерек ринулись в ту же кучу малу. Захватывали полные пригоршни снега, совали друг другу за шиворот, раскраснелись, хохотали во всю глотку, шалея от этого иллюзорного возврата то ли в детство, то ли в иную, но в любом случае, это уж точно, более счастливую пору своей жизни; будто внезапно проснувшись, вырвавшись из оцепенелости — следствия возлияний, сытного мясного угощения и этого длинного разговора при свечах у горящего камина, они взыграли, кровь закипела в ответ на обжигающее прикосновение ледяной влаги, размахивая руками, задыхаясь, они почуяли охотничий азарт, атавистический иррациональный зов своих пращуров, воинов севера, облаченных в медвежьи шкуры, или свирепых африканцев в шкурах леопардов, они тузили друг друга, пихали лицом в снег, барахтаясь в сугробах, в общей потасовке, где нет запрещенных ударов, все позволено, как в пресловутых схватках из тех вестернов, печатью которых было отмечено детство любого из них: тр-рах! — и стул расшибает зеркало над стойкой бара, оно взрывается осколками, бум! — стол, взлетев, сносит на своем пути ряды бутылок, бац! — человек, головой вперед проскользив по стойке, расплющивается в лепешку, вмазавшись в кассовый аппарат, игральные карты разлетаются по воздуху, а Шон, так и не переступивший порога веранды, с безопасного расстояния созерцает, качая головой, сей взрыв американской мужественности.