Дольче агония

(Это ее раздражает, потому что именно такого рода банальности обожала ее мать. «Такова жизнь», — изрекла Джесси Скайкс, к примеру, 26 июня 1975 года, узнав, что доктор Реймондсон, задержавшись на медицинском коллоквиуме во Франкфурте, не сможет присутствовать на церемонии по случаю окончания его дочерью курса в хантсвиллском лицее. «Что тут поделать, взрослая моя, — не слишком горячо извинялся по телефону отец; Если бы я находился где бы то ни было в Соединенных Штатах, с удовольствием приехал бы, но подвергнуть свой метаболизм двум перелетам через Атлантику в течение двух суток никак не могу». «Такова жизнь», — сказала Джесси. Бет отправилась на церемонию одна, сославшись на то, что должна явиться туда на полчаса раньше, что было враньем; она просто не могла вынести мысли, что придется показаться в лицее рядом с женщиной в полосатом розовеньком платье с расклешенной юбкой, с голыми волосатыми ногами, тяжелые ступни которых втиснуты в белые лодочки (единственная «приличная» пара обуви, которая имелась у матери, была куплена ею к свадьбе в 1957 году). Таким образом, Джесси в свой срок пришла туда одна и уселась в глубине амфитеатра. Выпускники в черных мантиях устремлялись к эстраде; там тянулись чередой речи, дипломы, поздравления с аплодисментами, парад фразерства и позерства; наконец дело дошло до особо отличившихся. Бет была лучшей ученицей. Чтобы доказать, что достойна интеллектуального общения со своим отцом, она на выпускных экзаменах продемонстрировала блестящие знания, побив все академические рекорды в истории хантсвиллского лицея; и вот ее, звезду выпуска, украшение всего вечера, приглашают вновь подняться на подиум, чтобы получить высшую награду. Овация буквально подняла ее с места и вынесла на эстраду. Директор энергично потряс ей руку и преподнес приз: бронзовую медаль, на которой было выгравировано ее имя. Затем, с широкой улыбкой повернувшись к микрофону, он возгласил: «Элизабет Реймондсон, примите наши поздравления! Все преподаватели и ученики хантсвиллского лицея гордятся вами, да будет вам известно! Кто знает, быть может, именно благодаря вам наш маленький город появится когда-нибудь на больших картах! Ваши родители пришли сюда, чтобы в день вашей славы разделить ее с вами?» — «Нет! — слово вырвалось само. — Я хочу сказать, что они, к сожалению, не смогли прийти, — пробормотала Бет, краснея, как пион, и теребя свою медаль. — Но в этом нет ничего страшного!» — «Само собой, — закивал директор, — конечно. Просто жаль, что они не смогли присутствовать сегодня здесь. Как бы то ни было, примите еще раз наши самые искренние поздравления. Поприветствуем мисс Реймондсон, леди и джентльмены!» О, как забыть лицо Джесси в тот вечер, когда Бет вернулась домой… И ее молчание… Но у нее хватило великодушия, чтобы не проронить мужу ни словечка о том оскорблении, что нанесла ей дочь. Ах, мама, прости, думает Бет, вспоминая об этом теперь. Ты была лучшей в мире кулинаркой. Хоть ты и сидела, расставив ноги, когда ощипывала птицу, зато твоя курица в горшочке была истинным шедевром. Прости меня, мама. Спасибо за вкусные вафли с черникой, которые ты в пору летних каникул готовила для меня каждое воскресенье. И крошечные морковинки в свежесбитом масле… Нет, мамочка, я ничего не забыла, прости меня… Той же осенью Бет укатила на север, в Редклифф, где приступила к изучению медицины; год спустя, когда ее отец погиб в автокатастрофе, она съездила в Алабаму на его похороны; с тех пор навестила мать не то три, не то четыре раза за все двадцать лет. Она предоставила Джесси Скайкс Реймондсон одной выпутываться из беды, поскольку родичи, деревенские пентюхи, давно от нее отвернулись, не простив красивого дома в предместье, зазнайки-дочки, да и этой ее духовной спячки. Своих внуков Джесси едва знала… ох, мама, я непременно съезжу навестить тебя на Рождество, я тебе клянусь!)

— Иди сюда, — сказал Брайан, притягивая ее к себе и усаживая с собой рядом на канапе. — Так или иначе, выбора у нас нет…

— А если немножко Ширли Хорн? Что вы на это скажете? — предлагает Чарльз, роясь в груде компакт-дисков Шона.

— Еще бы! — отзывается Патриция, возвращаясь из кухни, где она только что выбросила в мусорное ведро все, что оставалось на тарелках: кости от индейки, черствые хлебные корки, остывшие и привядшие овощи. — Я без ума от Ширли Хорн! — Она пускается вальсировать по комнате, не жалея туфелек, и, проделав несколько пируэтов, восклицает: — Я всех вас люблю! Всех! С вами мне куда вольготнее, чем с моими детьми!

— Как это? — удивляется Дерек. — Что ты такое говоришь? Ты же просто обожаешь своих мальчиков!

— Ну да, — не докончив седьмого пируэта, Патриция теряет равновесие и валится на лежащую прямо на полу подушку, — я их обожаю, но я жё их и задергала. Иногда мне кажется, что я похожа на маму, а моя мама — это, я вам доложу!.. Я все спрашиваю себя: а что, если они на меня смотрят также, как я смотрела на нее, вечно вздрюченную, суетливую, по уши в хлопотах…