Долг

Мне не раз приходилось слушать его лекции в КазГУ, в МГУ, бывать на его встречах с молодежью и на литературных диспутах. И всякий раз я поражался, как много вкладывает он в каждое импровизированное выступление. Был он блестящим оратором. Умел говорить мудро. У него это получалось естественно, просто. Трудно было только вначале. Вначале он чувствовал себя неуютно, словно смущался людей в зале, притихших в ожидании чего-то необыкновенного в его речи. Иногда он мучился, кашлял беспрестанно. И долго собирался с мыслями, которые, видимо, как начало многоводной горной реки, теснились, бурлили со всех сторон, а он стремился совладать с ними и до времени сдерживал их.

Когда же наконец он начинал говорить, то речь его лилась в зал щедрым потоком. Люди слушали его затаив дыхание, настороженные, и свойственное его творчеству высокое вдохновение и здесь открывалось во всей полноте. Казалось, когда он говорит, в словах его нет ни одного упущения, ни одной недосказанной мысли и отклонения от темы. Каждый раз чудилось, будто он обладает какой-то сверхъестественной магической силой.

Однажды мне довелось видеть, как он работал. Последние три книги «Пути Абая» он диктовал. Так уж получилось, что, когда я вошел в его дом, дверь кабинета оказалась приоткрытой.

«Кони становились теперь силой разрушительной, подобной степному пожару, урагану или наводнению. Сплошной массой, покрывавшей целое поле, табун двигался в ночи, как некий тысяченогий и многозубый ненасытный разрушитель, и в голове этого гигантского чудовища, как одинокий драконий глаз, светлела лысина темно-рыжего такежановского жеребца. Он шел все вперед и вперед, фыркая, увлекая, ведя за собой табун», — диктовал он свою третью книгу, названную вначале «Акын-ага».

Я на какое-то мгновение забыл о цели своего визита, забыл, что невольно присутствую при рождении новых страниц ауэзовской эпопеи. Мое восхищенное воображение неслось вслед за этим диким, всепожирающим табуном, за «темной массой», как предельно точно назвал автор. За высокой приоткрытой дверью мне рисовался другой мир. Я не побоюсь назвать его богатырским. Там мерно вышагивал по комнате грузный человек с сократовским лбом, глубоко запустив в карманы крепко сжатые кулаки, напряженно вглядываясь куда-то в неведомый, только ему видимый и подвластный мир жарких человеческих страстей. В напряженный момент творческого вдохновения он был сосредоточенным, собранным; и он, мобилизовав свой могучий талант, безбрежные свои знания, свою неисчерпаемую память, диктовал, диктовал своим по-ауэзовски льющимся грудным голосом, не останавливаясь, не запинаясь даже случайно. Иногда он слегка покашливал, словно сдерживая поток мыслей, чувств и переживаний, нахлынувших вдруг в момент творческого вдохновения. И тогда за яростной дробью машинки слышался мне поток тысячекопытной лавы, бешено несущийся по выжженной солнцем сухой ковыльной степи. А все это вместе было неодолимой силой, неудержимым потоком, и руководить им мог только один человек.

— Все мы с детства знаем из географии: слияние многих ручейков образует реку. Иначе говоря, большое начинается с малого. Истина довольно простая. И вот совсем недавно я как-то глянул на географическую карту и неожиданно для себя открыл то, что меня поразило своей алогичностью, что ли, или парадоксальностью. Оказалось, что такие многоводные реки, как Ангара, например, или река св. Лаврентия, берут свое начало прямо из озер, первая из Байкала, а вторая — из американского Онтарио. Этим рекам незнакомо высыхание, обмеление и немощь обычных рек, они изначально полноводны: начиная свой путь из великого, неисчерпаемого, они несут свои воды к великому простору океана. Думая как-то об Ауэзове, о его могучем таланте, я неожиданно вспомнил о своем «открытии» — об этих реках и, пораженный, чуть ли не вслух произнес: «Так вот каков он!»