Долг

Впрочем, скажу здесь вскользь, мое признание, признание читателя и почитателя его редчайшего таланта, — вовсе не научный, не исследовательский труд, а скорее всего то, что появляется у нас в печати под достаточно неопределенным названием «слова». Но одно определенно известно: никто никогда не позволял себе просто так подойти и брать, как говорится, голыми руками леоновские вещи. Не могу представить, что кому-то безнаказанно сошла бы попытка взять с ходу, с этакой благодушной рассеянностью даже самую малую вещь, вышедшую из-под пера писателя. Должен сознаться, что сам я, читая Леонова, никогда не испытывал одно лишь легкое удовольствие, а всегда уставал, ибо тоже работал, много умственных и физических сил вкладывал в это необычное чтение. При этом неизбывно ощущение: мы имеем дело не просто с истинно русским писателем, а прежде всего с истинно русским человеком. Его любящая сыновняя душа постигла — еще задолго до современного уровня проникновенного осмысления и душевного переживания — всю меру остроты проблем русской природы, русского леса, в особенности всего того, что ныне мы называем всеобъемлющим тревожным понятием «окружающая среда». И в этом вопросе, казавшемся многим праздным, а ныне, как видим, ставшем глобальным, общепланетарным, Леонов еще тогда, опережая даже саму науку, предостерегал от безумных порывов не в меру азартных, так называемых ревностных преобразователей природы. Он художественно-прозорливо, с подлинно набатной силой показал, как оскудение природы неминуемо приведет к нравственным потерям и оскудению человеческой души. Таким образом, роман «Русский лес», перерастая значение чисто художественного произведения, что, казалось бы, невозможно, вот уже который год звучит серьезным и строгим предупреждением будущим поколениям, предупреждением одного из самых авторитетных деятелей культуры нашего цивилизованного века.

Мы знаем: щедрая русская земля не однажды одаривала мир сынами, по мощи духа подобными себе. Очевидно, в литературном мире, как и в самой природе, бывают личности — громады, которым как бы самой судьбой суждено потрясать человеческое воображение.

«ДОРОГОЙ ЮРИЙ...»

Когда я думаю о Казакове, мне всегда вспоминается самое тяжелое время моей жизни. Это было через год после окончания Литературного института. Стояла осень, слякотная, капризная; все время моросил дождь. В один из таких по-осеннему сырых дней, помню, я пришел в наше алма-атинское издательство. Тогда оно размещалось в небольшом саманном домике неподалеку от базара. Во всем доме была одна-единственная большая комната, где и находилась вся редакция. Когда бы вы туда ни зашли, возле каждого из редакторских столиков кто-нибудь стоял, тихо, шепотом разговаривал, шелестели бумаги, скрипели перья. На этот раз, когда я пришел в издательство, у двери, прижимаясь к косяку, сидел Алексей Брагин, писатель, журналист. Он читал журнал, кажется, «Москва», кажется, восьмой номер. По натуре мягкий и учтивый, он в тот раз был настолько увлечен чтением, что не сразу заметил меня, а заметив, лишь кивнул в ответ на мое приветствие. Я поинтересовался, что он читает. Какой-то рассказ, «Арктур — гончий пес», какого-то неизвестного Ю. Казакова.

С тех пор много воды утекло. Не говоря уж о больших событиях и переменах в мире и в нашей жизни — если в то время мое поколение было молодо, мы едва успели выпустить по одной книжке, то сейчас мы поотмечали уже свои шестидесятилетия, кое-кто, не дойдя и до этого рубежа человеческой жизни, обрел вечный покой. Ушел из жизни и Юрий Павлович Казаков. Долгие годы я с ним общался, был почитателем его таланта. Его преждевременная кончина явилась для меня особенно болезненным ударом; ему как переводчику я обязан блистательным вторым рождением моих книг, которым он отдал много лет труда. На своем веку немало занимаясь помимо писательства еще и переводом, я вынес твердое убеждение: успех произведения на родном языке зависит от достоинства оригинала, а на любом другом языке — во многом от мастерства перевода.

Я вижу, что мои чувства, опережая естественный ход событий, забежали вперед. Да, с тех пор прошло много времени. Нет силы, которая могла бы возвратить ушедшую в небытие жизнь, но память о ней при надобности можно всегда оживить и воскресить. Вот и я, обращаясь к далекому уже времени молодости нашей, сижу, напрягая память и оживляя день за днем минувшее, стараясь восстановить первое мое прикосновение к творческому духу Казакова...