Долг

Впереди шел, опустив до земли голову, сильный лунорогий козел. То ли увидел далеко впереди синевшее море, то ли звериным инстинктом почуял близость воды — вдруг вожак поднял на ходу голову и, задрав ее высоко, остановился как вкопанный, с сопением втянув в себя горький прибрежный воздух. Дрожь пробежала по его напряженному телу. Торжествующе оглянулся на стадо, которое, хлынув из пыли, стало напирать сзади, и, по-козлиному мекнув, с места сделал огромные прыжки, будто кто камчой его огрел. И понесся, полетел стрелой к морю. За ним бросилось окутанное пылью все стадо. Бурый холм за аулом точно проснулся, загудел под тысячами копыт. Из аула бросились навстречу собаки, но обезумевшие от жажды сайгаки не обращали ни на что внимания, неслись, как сель, как поток, с диким ревом. Собаки дрогнули, отскакивали в сторону, боясь быть смятыми, только волкодавы, разъяренные степным звериным духом, набросились и, легко настигая, растерзали несколько коз. Измученных от жажды и голода, обессиленных долгой дорогой сайгаков забавы ради ловила ребятня, забивали коромыслами женщины. А сайгаки все шли, шли потоками, поднимая пыль всего побережья, невзирая ни на страх, ни на смерть. Шедшие впереди, во главе с вожаком достигнув моря, с ходу бросились к воде, жадно припали. Но соленая морская вода после нескольких жадных глотков не лезла. Через день-другой обрушилась на них новая беда. Среди несчастных животных начался моровой понос. И вскоре, настигаемые черной напастью, они отощали, запали боками. Так и паслись они в прибрежных степях все лето, сбиваясь в большие и малые косяки. Куда бы они ни подавались, из-под копыт взбивалась пыль, поднималась до неба и с утра до вечера стояла серой мутной тучей, свисая над движущимися стадами. От пыли не было спасу. Ближе к морю земля, насквозь пропитанная и покрытая солончаком, вся белая, лезла в глаза, в ноздри, набивалась в уши, и сайгаки беспрестанно мотали головами, пофыркивали, почихивали. Зной стоял невыносимый. А южное солнце, особенно в разгар лета, казалось, неподвижно застревало в зените. Ископыченная за лето земля вскоре превратилась в горячую золу. Даже птицы не летали в зной, днем. Сайгаки, одурев, метались по степи в поисках тени, скрываясь в лощинах, оврагах, прибрежных чахлых зарослях. В их глазах застыла мука. Смерть настигала их повсюду. Гонимое жарой, мучимое жаждой и бескормицей, это чуткое, всегда боязливое дикое животное в иные знойные дни шло к людям, пытаясь прятаться в тени подворий. Однажды перед обедом ты сидел дома, дожидаясь, когда спадет жара, было кругом тихо, и вдруг всполошилась, захлебываясь от лая, собака. Схватив палку, ты побежал туда, где собака разъяренно хрипела. Когда прибежал, черный пес, загнав в угол сайгу, начал уже рвать несчастную, а та только дрожала, дергалась, обезумев от боли и страха...

Не нами замечено: иной плачет, а иной, глядишь, от радости скачет. Так и Сары-Шая ног под собой не чуял от удачи... То, что мечтал обрести лишь на небе, он вдруг нашел на земле. В ту пору удача сама шла ему в руки. Ведь надо же, раньше, бывало, быстроногую вольную степную тварь и со сворой гончих не настигнешь, не затравишь, а теперь она сама повадилась к тебе в хлев, прямо во двор лезет, на нож вроде сама напрашивается, ну, мол, свежего мясца не хотите ли? Ну, скажи, какой глупец откажется от дармового?! И Сары-Шая не отказывался, от удачи и удовольствия потирая руки, похихикивал: «Верно говаривали предки: о живом сам создатель позаботится. Бог дал день, бог даст и пищу. А у него, у бога-то, добра, по-видимому, куда как хватает, при желании всех облагодетельствует. Вот видишь: ты всю жизнь выклянчивал, вымаливал у людей крохи, а бог, всемогущий и всемилостивый, взял да целый кус тебе отвалил. Вон сколько коз в твоем хлеву, и все — твои, только наточи нож. Бери да режь. Ешь — не хочу!..»

В диком азарте заблестели, забегали у Сары-Шаи глаза:

— Эй, жена, где ты там?! Чего расселась, как парунья на яйцах! Давай разводи огонь, налей воды в котел, да поскорей! Поживей, говорю! А то все уши прожужжала: мясо да мясо... Вот мясо! Вот когда набью свежатиной твою утробу! Целую гору мяса навалю. От жирного куырдака морду воротить будешь! Рыгать начнешь. Давай, давай, пошевеливайся. Нож... где мой нож?!

И долго еще в те дни не расставался Сары-Шаи с ножом. Забрызганный кровью, засучив рукава, ходил он по двору, будто заправский мясник. Не одной сайге перерезал горло, не одну дрожащую в смертной агонии лишил жизни, придавливая коленом сайгачью голову к земле. Не с одного рогача содрал шкуру, обламывая рога. Но все они были тощие; ни пропарить, ни прожарить, одни кости, да жилы, да хрящи. Одно название, что мясо, настоящий тощак, жуешь и жуешь, а на зубах — тьфу!.. Не свежатиной лакомишься, а жуешь вроде бы голенище старых сапог.