Долгая дорога домой [1983, худож. Э. П. Соловьева]

— Лида! — крикнул Аркадий.

Лида взбежала на крыльцо.

…Она скинула платок и удивилась: ни звука. Обычная ночная тишина. Не раздеваясь, заглянула в палату. На кровати — опять она на кровати, ведь сколько раз говорили! — похрапывала Пелагея.

— Пелагея Марковна! — крикнула Лида.

— А? — вскинулась та.

— Где мальчик?

— Мальчик? — она смотрела непонимающими глазами.

— Ну да, мальчик. С ожогом.

— А-а-а, — Пелагея протяжно зевнула. — В район его повезли.

— За… зачем в район? Далеко же в район.

— Да я говорила им — обождать. Придет, мол, Лидка, телефоном позвоним. Чего ждать, говорят, — не доктор. Чего сделать может? Уе-е-е-хали, — зевнула она опять.

— А он… в сознании он был?

— Кто его разберет? Кричал — жуткое дело. У меня в ушах до се звенит.

— А вы что? Он кричал, а вы что?

— А что я? Его дома мылом смазали. Довезут.

Господи, господи… Мылом! Криком кричал, а его мылом. Была бы она здесь — не отпустила бы их. Ни за что бы не отпустила. Сразу бы ему укол. Сразу бы и увидели, что она справится. Потом его в кровать. Пелагея — воду кипятить. Спирт. Тампоны. Все как положено. Она знает — как. На практике проходили ожоговых. Что делать? Что делать? А ничего теперь не сделать. До сих пор едут, везут. А она бы уже все сделала… Фу, как жарко.

Она скинула пальто, вышла в сени. На табурете — ведро с водой. Она подняла крышку, сильным ударом руки пробила ледяную корку и, припав к ведру, стала жадно пить колючую злую воду.

Алешка

лешка работал в колхозной столовой: готовил дрова для плиты, носил из колодца воду — в общем, делал всю черновую, нелегкую работу. Парень он был незлобивый, очень доверчивый, и над ним шутили все, кому не лень.

— Алешка, — сказала ему как-то Настасья-судомойка, — завтра ревизия. Говорят, в колодце воды не хватает — сто ведер. Что делать-то будем?

Алешка хмуро потоптался, ничего не сказал, взял ведра и пошел к речке.

Повариха, подавальщица и Настасья помирали со смеху, наблюдая в окно, как он таскал из реки под горой воду в колодец. Когда он, запаленно дыша, спускался в пятнадцатый или двадцатый раз, Настасья не выдержала, крикнула:

— Хватит, уморишь совсем! Иди помоги котел передвинуть.

— А колодец? — спросил Алешка.

— От дурень, — захохотала ему в лицо Настасья, — да кто же в колодце воду измерит?

Алешка таращил на нее глаза, пытаясь осмыслить сказанное.

Жил в селе конюх Трофимыч, инвалид с деревянной ногой. Давно еще, мальчишкой, Алешка нечаянно камнем зашиб насмерть его собаку. С тех пор Трофимыч возненавидел Алешку. Издевался над парнем, грозил, что убьет. И Алешка до того его боялся, что ночами не раз вставал, прислушивался, не идет ли Трофимыч.

Когда по хозяйству нужна была лошадь, за ней ходила Катерина, мать Алешки, потому что тот наотрез отказывался: так велик был его страх перед конюхом. Но однажды, когда Катерина заболела, пришлось идти за лошадью ему, надо было везти мать в больницу.

Он долго крутился возле конюшни, пока туда не зашел кто-то из колхозников. Трофимыч, не смея выгнать парня, не смея отказать по записке председателя, все-таки не в силах был отпустить его за так:

— Спляшешь — дам. Все на дармовщинку норовите.

Алешка краснел, потел, отказывался, но Трофимыч зыркнул на него своими недобрыми глазищами, и Алешка, как был в шубе, заплясал — тяжело, неумело, взмахивая руками, как птица перебитым крылом.

— Подсыпь жару! — издевался Трофимыч. — Растрясись маненько!

Алешка стучал сапогами, встряхивая головой. Пот струйками сбегал с его багрового лица.

— А частушка где?

Алешка зачастил скороговоркой:

Я зову — ты не идешь,
Я прошу — ты не поешь…

— Громче! — потребовал Трофимыч.

Я другую уведу,
Вот тогда ты запоешь! —

заорал Алешка.

— Да будет тебе, Трофимыч, — укоризненно сказал колхозник, разбиравший тут же сбрую для лошади. — Нашел над кем свой характер показывать.

И Алешка, счастливый этой заступой, сразу расцвел, заулыбался:

— Да я ничего, растрясся маненько, только ноги больно у меня тяжелые.

Вообще односельчане относились к нему неплохо. Женщины из столовой по-своему были даже привязаны к нему. И то сказать, любую работу он выполнял безотказно, никогда от него не слышали грубых, бранных слов, и никаких обид он не помнил. Ну а почему не пошутить иногда от скуки?

В один хмурый, непогожий день, когда никого из посетителей в столовой не было, та же неугомонная Настасья, сговорившись с поварихой, стала вдруг сердито выговаривать Алешке:

— Сердца у тебя нет, парень. Приворожил девку, а сам нос воротишь.

— Какую девку? — разинул рот Алеха.

— Какую, какую, бес хитрый. Дуську Пименову. Думаешь, слепые — не видим?

— Да уж, Алешенька, нехорошо так с девушкой играть, — подхихикнула повариха.

— Чурбан бесчувственный. Какого тебе рожна надо, если уж Дуська плоха, — гудела Настасья. — Посмотри, иссохла вся, жалость одна берет глядеть на нее.

Алешка потерянно молчал.