Долгая дорога домой [1983, худож. Э. П. Соловьева]

Мила злорадно заулыбалась. Злюка же посмотрела на маму нехорошими глазами, но ничего не сказала, потому что майор, который тут же листал книгу, захлопнул ее.

— Простите, вы еще не убрали ваш нож? — спросил он маму.

Он ничего не просил у Злюки, все только у нас, чем заставлял ее каждый раз передергиваться.

Когда поезд остановился, майор помог сойти нам и проводил нас в здание вокзала.

…Утром мы проснулись неизвестно где — вывески с названием станции, как обычно, не было. Слышались расстроенные голоса, люди волновались, гудели, кто-то ссорился с проводницей. Оказалось, что ночью мы подошли к Малой Вишере и оттуда нас снова «спустили» вниз. Позже все выяснилось: впереди было Чудово и его только что заняли немцы. Ехать вперед означало попасть к врагу.

С юга нам не удалось проехать в Ленинград. Оставался восток.

Кажется, этим же поездом мы доехали до Горького.

— Может быть, нам здесь и остаться? — задумчиво сказала мама.

Мы сидели в каком-то пыльном сквере, проходили озабоченные люди, настроение было плохое: мы устали.

— Да ну, мама, чего тут хорошего, поедем домой, — сказала я, понимая, что мама говорит так просто.

И мы приехали не то в Буй, не то в Галич, чтобы теперь отсюда, через Тихвин, сделать попытку проехать в Ленинград.

Мы ездили взад-вперед, туда-сюда, туда-сюда. Как бы таранили Ленинград. Высаживали с одного поезда — садились на другой. Вперед. И опять назад. Ехали то в тамбурах товарняка, то на открытых платформах. Домой, домой!

Таких упрямцев, как мы, были десятки, если не сотни. Откуда было знать женщинам с детьми, мечтающим только об одном — оказаться наконец-то дома, что враг сжимает кольцо вокруг Ленинграда и что мы упорно рвемся как раз в этот узенький просвет не сомкнувшихся до конца клещей. В этот же просвет Ленинград спешил отправить в тыл, на восток, детей, стариков, ценности. Увозили раненых. А туда, в Ленинград, торопились ввезти продукты, снаряды. Солдат. Туда же, в кольцо, не догадываясь, конечно, о кольце, пытались прошмыгнуть и мы…

Мы ехали на открытой платформе, груженной рельсами. Сидели на этих рельсах, кутаясь в одеяла. Был уже сентябрь. Моросил дождь, тупой, бесконечный. Мама, завернутая с братишкой в одно одеяло, прижимала его к себе. У него начинался жар.

На этой же платформе ехала еще одна семья — женщина, бабка и мальчик лет тринадцати.

Я все время чувствовала на себе его взгляды. Это мне мешало. Я не выдержала:

— Чего смотришь?

— Ты, случаем, в кино не снималась? — он назвал какой-то фильм.

— Даже и не слышала про такой.

— Ну да! — не поверил он.

Фильмов для детей в те годы выпускалось мало, и мы, как правило, смотрели все. Но такого я что-то не помнила.

Тогда он стал рассказывать содержание, стараясь напомнить мне фильм. Так мы познакомились. Оказалось, что они из какого-то небольшого городка в Белоруссии. Их эшелон разбомбило в пути. Бабка — вовсе не их бабка, а соседская. Только и уцелели из всего вагона, где они ехали, он с матерью да эта бабка.

— По-моему, она тронулась, — озираясь на нее, покрутил он возле виска. — Мою мать дочкой называет, Верой, а мать Настасьей зовут. А так больше ни в чем не заметно. И меня правильно называет — Виктор. А мать — все Верой да Верой. Мать говорит, не бросать же ее.

— А куда едете? — спросила я.

— К дядьке, больше некуда. Он в Ленинграде живет. Как приедем, устрою их и айда на фронт.

— Так и взяли тебя.

— Возьмут. Я разведчиком буду. Я где хочешь проберусь. У меня спортивный разряд по стрельбе, значок БГТО, по немецкому всегда пятерки были.

— А вообще ты кем хочешь быть — спортсменом или переводчиком? — с уважением к его разносторонним способностям спросила я.

Мальчишка, пошмыгивая мокрым носом, — наверное, тоже уже простудился, — вдруг сказал:

— Да нет, это я так, вообще-то я сказочником хочу быть.

— Артистом? — не поняла я.

— Не артистом. Сочинять сказки.

— Сказки?

— Ну да.

— Сказки?

Я никак не могла поверить этому. Как это сочинять сказки? Сказки, казалось мне, не может сочинить один человек — их сочинял народ, а писатель записывал эти сказки. Как Пушкин, например, или Аксаков. Как братья Гримм или Перро.

Незадолго до войны вышли «Старик Хоттабыч» писателя Лагина, «Приключения Карика и Вали» Ларри. Но это уже были не сказки, а фантастические повести. Не назовешь же сказкой «Приключения Мюнхгаузена» или «Гулливера».

Я не задумывалась, не понимала, что́ заставляет меня разграничивать, отличать сказку от фантазии. Я просто чувствовала это для себя. Как каждый чувствует для себя, тепло или прохладно на улице в обычный летний день. Одному в этот день тепло и он идет купаться, другой воздерживается. Даже сказки Андерсена я про себя называла рассказами. Я была твердо уверена: сказки сочинялись тогда, когда люди еще верили в леших, волшебников, в превращения… А разве писатель может верить в такое? Не может. И значит, не может писать сказки.

И я скептически спросила:

— Ну и сочинил ты что-нибудь?

Мальчишка почувствовал мое отношение и сказал с вызовом:

— Сочинил. Ее в школьной газете напечатали.