Долгая дорога в дюнах

Эдгар спал с компрессом на голове. Лампа, прикрытая темной тканью, скупо освещала комнату. Марта нагнулась, осторожно поправила повязку. Услышала скрип отворяющейся двери, оглянулась — на пороге стояла раскрасневшаяся Майга. В руках она держала бутылку, заткнутую тряпицей.

— Самогон… У Ваньки Шухина по дешевке выпросила.

Марта вопросительно посмотрела на нее.

— Когда проснется, — кивнула Майга на спящего мальчика, скидывая ватник, — натрем как следует. Сразу жар спадет. — Поискав глазами кружку, плеснула в нее самогону. А пока мы с тобой сами полечимся. — И протянула кружку Марте.

Марта безотчетно хлебнула глоток, скривилась и с отвращением вернула кружку. Майга с явным удовольствием допила остаток, взяла со стола картофелину, посыпала солью.

— Что это? — она подозрительно заглянула в кастрюлю с каким-то варевом.

— Кедровый настой. Бабушка сварила.

Гримаса брезгливости пробежала по лицу Майги.

— Ты бы поосторожнее с этими дикарями, — сказала она. — Стравят и не охнут.

— Ну, зачем ты? Они так переживали, так заботятся… Как о родном внуке пекутся. Просто неловко…

— Неловко? — переспросила захмелевшая Майга и, хлебнув еще глоток, сказала уже с вызовам: — Перед кем? Перед этими? Ты что, сама к ним напросилась? Что ты о них знаешь? А я на них насмотрелась…

— Где? — не поняла Марта.

— Неважно… — неопределенно махнула рукой Майга, и, прищурившись, проговорила, словно выплюнула: — Фанатики… Дикари… Ненавижу. — Скрипнув зубами, она судорожно сжала в руке железную кружку.

Заворочался во сне Эдгар, застонал, причмокивая губами. Майга расплылась в умильной улыбке, подсела к ребенку на постель, хотела погладить:

— У-у, ты мой сладенький…

— Разбудишь, — холодно отстранила землячку Марта. Посмотрела ей прямо в лицо, тихо сказала: — И вообще… шла бы ты отсюда.

Та удивленно вскинула брови, поднялась:

— Что так? — в глазах была холодная трезвая злоба — словно и не пила она вовсе.

— Да так, — не дрогнула Марта. — Каждый раз после тебя мне хочется в баню… Помыться.

Майга тяжело задышала, отступила на шаг, взяла ватник:

— Ладно, с угрозой произнесла она. — Я уйду. Но смотри — они тебя умоют.

И бросилась вон из комнаты, с грохотом захлопнув за собой дверь.

— Мама, ты куда? — испуганно вскинулся Эдгар.

— Спи, спи, сынок, я здесь. — Марта наклонилась и поцеловала сына в щеку. — Попить не хочешь?

Эдгар положил свою щеку на ее ладонь, потом отодвинулся, провел пальцем.

— А почему она у тебя царапается?

— Это мозоли, сынок.

— Больно?

— Нет, сынок, уже не больно.

Мальчик порывисто поднялся, обвил ее шею своими ручонками.

Так они и сидели вдвоем, тесно прижавшись друг к другу, а за окном все мела и мела метель.

Девятое мая деревня встречала шумно, по-сибирски раздольно. Из репродуктора, укрепленного на столбе возле колхозной конторы, по всему селу разносился бодрый военный марш. В раскрытые окна врывались песни — с выкриками, с присвистом, с лихим перебором гармошки. Прямо посреди улицы бабы, как на свадьбе, затеяли лихой перепляс. И гоголем среди них, за неимением других кавалеров, кружил, выписывая кренделя однорукий Тимофей. В этот солнечный день вся деревня высыпала на улицу. Звуки гармошки смешивались с музыкой по трансляции.

Дед Митяй, примостившись у черной тарелки репродуктора, в который уже раз слушал сообщение о капитуляции немецкого командования.

— …О полной и безоговорочной капитуляции фашистской Германии, сообщал взволнованный, приподнятый голос Левитана…

— Во, зараза фашистская, — злорадно произнес он. — Как ни болела, а все ж-таки сдохла. Полная и безоговорочная…

— Сыночки мои, родненькие, — причитала бабка, выставляя прямо на стол фотокарточки сыновей. — Сподобились-таки, укротили супостата. Давай-ка, старый, разливай, подымем по рюмке за здоровье ненаглядных наших… Штоб поскорей домой возвернулися.

— Дело, старуха, дело. — Старик бросился к столу, поднял графин. — За Ванюшку с Федюшкой! За победу нашу народную. Ну-ка, Марточка, садись.

Марта слушала радостно возбужденные голоса, бодрые марши, лившиеся из черной тарелки, веселый шум за окнами, и горький спазм все сильней и сильней перехватывал горло. У людей праздник, огромное счастье. Забудется прошлое, зарубцуются раны, утихнет боль, вернутся близкие… Не ко всем, конечно, но человек есть человек и он создан для счастья, для жизни. А что у нее? Ни прошлого, ни будущего — одно настоящее. Горькое, унизительное, страшное.

Едва не расплескав стопку, она быстро отвернулась, стараясь сдержать слезы.

— Ты че это? Че с тобой? — забеспокоилась бабка.

— Голова что-то… Вы не беспокойтесь… Я… — Марта попыталась улыбнуться. Но, уронив вдруг голову на руки, затряслась от неудержимых рыданий.

Старики всполошились не на шутку.

— Ну-ну, девка… беспомощно топтался подле нее дед. — Что уж так-то убиваться. Оно, конечно, на чужой стороне… Однако же… Мать, ты бы закрыла окошко.

Старуха прикрыла окно, прикрутила радио.

— Мама, мама! А мы Гитлера поймали. — В комнату, размахивая деревянными ружьями, вбежали Эдгар с Федькой.