Долгая дорога в дюнах

— Доброе утро, барышня!

— Доброе утро, Илзе! Вы по-прежнему считаете меня нездоровой? — в голосе Марты слышались нотки раздражения.

Горничная смутилась, виновато пролепетала:

— Я… Но так велел господин Лосберг. Он очень обеспокоен вашим здоровьем.

Марта невольно улыбнулась, спросила значительно мягче:

— Отец уже встал?

Господин Озолс еще затемно уехали.

— Как, уехал? Куда?

— В поселок. Надо, говорит, до зимы дом поднять. — Илзе засмеялась. — Крепкий у вас отец — и в огне не горит.

Девушка встала с постели, принялась одеваться.

— Разрешите, я вам помогу, — подошла к ней горничная.

— Благодарю, но я привыкла сама. — Как назло, она никак не могла справиться с крючками и пуговицами. — Это отнесите в столовую, — показала она на подкос с едой. — Я сейчас спущусь.

Горничная подхватила поднос и уже с порога спросила:

— Завтрак господину Лосбергу отнесете вы?

Марта отвернулась к зеркалу, начала расчесываться.

— Да, я.

С подносом в руке она вошла в комнату Рихарда:

— Доброе утро! Ваш завтрак. Как вы себя чувствуете?

Лосберг лежал в постели с забинтованными руками и головой. Глаза, воспаленные и больные, смотрели на гостью с нескрываемым восхищением.

— Спасибо. В настоящую минуту прекрасно.

Она смутилась, поспешно перевела разговор на другое:

— Вы что, специально не принимаете лекарство? — Марта внимательно оглядела пузырьки. Послушайте, господин Лосберг…

— Рихард, — тихо попросил он. — Вы же обещали…

— Ну хорошо — Рихард! Девушка взяла с подкоса тарелку с манной кашей, стала кормить его, как ребенка. — Так вот, поймите, Рихард — вы ставите меня в крайне неловкое положение. Разве ваша горничная не может ухаживать за вами?

— Если вы… уйдете из Лосбери… я объявлю политическую голодовку. Никто не втолкнет в меня ни одной таблетки! Ни одной ложка этой омерзительной манной жижи.

Она невольно рассмеялась:

— Нет, я серьезно. Нам больше нельзя оставаться здесь — понимаете? Буду приходить, навещать… Но жить мне здесь больше нельзя. И так уже сплетни, пересуды… Вы же знаете, как у нас умеют…

— Какие сплетни? Как вам не стыдно! Будто люди не знают, при каких обстоятельствах вы оказались здесь. Люди… — он скептически усмехнулся.

— Успокойтесь, — положила руку ему на плечо Марта. Вам нельзя шевелиться.

— В самом деле, из каприза, что ли, я держу вас здесь? У вас дома нет — понятно? Нет дома. Сгорел! Куда вам с отцом деваться?

— Успокойтесь, или я сейчас же уйду.

Лосберг притих.

— Ну что вы все — уйду, уйду… Неужели вам так плохо здесь?

Марта долго молчала.

— Нам здесь хорошо, Рихард, — наконец выдавила она. — Даже… чересчур… Вы обо мне слишком заботитесь. Я и без того многим вам обязана.

— Считайте, что это сделал кто-нибудь другой.

— Но сделали вы! — тихо возразила девушка.

— Ну, не знаю. Тогда считайте, что я слазил в то пекло с низменными, корыстными целями. Со злостным умыслом затащить вас сюда.

Она рассмеялась.

— Что вы смеетесь? Это и есть настоящая, чистейшая правда. Хотите — давайте устроим тут небольшой пожар, и я повторю тот же номер на бис. Специально для вас. Чтобы вы остались здесь, в Лосбери. — Рихард выдержал паузу и закончил шутовским фальцетом: — Подольше!

Марта, нахмурившись, поднялась:

— Вы нарушаете уговор, Рихард.

— Почему нарушаю? — попытался отшутиться он. — Я же не сказал «навсегда», а только «подольше». По всем законам гостеприимства.

— Знаете, на кого вы сейчас похожи? В этих своих белых доспехах? — задумчиво перебила его Марта. — На рыцаря… Из легенды. Белый рыцарь! Так будьте же им до конца. И не смотрите на меня так. Пожалуйста…

— «Мой глаз и сердце издавна в борьбе… — вздохнул Лосберг. — Они тебя не могут поделить».

— Рихард! — запротестовала она. — Вы опять…

— Да не Рихард — Вильям… Шекспир… Ему-то можно, надеюсь? «Мой глаз твой образ требует себе, а сердце в сердце хочет утаить, рудами изнурен, хочу уснуть… Блаженный отдых обрести в постели… Но только лягу — вновь пускаюсь в путь… в своих мечтах — к одной и той же цели…»

Марта отошла к распахнутому окну, зачарованно вслушиваясь в музыку бессмертных строф, — они плыли над вершинами сосен, над медленными стаями облаков, над сияющей вдали полоской моря и будто вдыхали горячую, трепетную душу в этот необъятный простор…

—  Любовь — недуг, моя душа больна
Томительной, неутолимой жаждой,
Того же яда требует она,
Который отравил ее однажды.
Мой разум — врач, любовь мою лечил,
Она отвергла травы и коренья.
И бедный лекарь выбился из сил
И нас покинул, потеряв терпенье.

Стихи текли и текли… Одурманивали, завораживали тонкой, лукавой, таинственной прелестью. Стряхнув оцепенение. Марта тихенько, неслышно ступая, вышла из комнаты.