Долгая дорога в дюнах

— Погоди, — Зигис пригнул его ствол. — Там отец. Как бы не зацепить.

— Не бойся, не зацепим, — пробурчал Бруно.

Зигис в нерешительности оглянулся на айзсаргов, залегших на краю откоса. Их было человек восемь.

— Бежим к повороту! Там ближе.

Он первым бросился вперед, остальные потянулись следом.

Молоденький рабочегвардеец, сидевший в повозке рядом с Аболтиньшем, недовольно спросил:

— Что вы все крутитесь? Сидите спокойно.

Аболтиньш не ответил. Паренек перехватил его взгляд, устремленный на Лаймона с дымящейся папиросой.

— А-а! — догадался он. — Так бы и сказали.

Не выпуская вожжей, достал из кармана пачку дешевых папирос, протянул арестованному.

Айзсарги уже подбегали к повороту, торопливо падали, укрываясь в придорожных зарослях. Бруно кинулся было через проселок, чтобы стрелять вперекрест, но Волдис остановил его повелительным окриком:

— Назад!

Тот бросился обратно, торопливо карабкаясь по откосу. Успел вовремя: первая повозка уже показалась из-за поворота.

Аболтиньш неловко пристроил во рту папироску. Паренек, зажав вожжи между колен, чиркнул спичкой — она погасла. Зажег еще одну — и снова ее задул ветер. Наконец, удачно прикрыв ладонью, бережно поднес огонек. Выстрел грохнул и гулким эхом прокатился по лесу. Паренек вздрогнул, привстал, будто удивившись чему-то, и рухнул навзничь. Со лба побежала торопливая струйка крови. И сразу лес словно взорвался грохотом пальбы.

Аболтиньш рывком соскочил с повозки и, не раздумывая, бросился в кусты. Рабочегвардейцы, стреляя наугад, стали пятиться к деревьям. Повозки остановились. Оба полицейских на задней телеге, испуганно пригнувшись, вздрагивали от выстрелов и свиста пуль.

Лаймон навскидку стрелял из-за сосны — то и дело в ствол шлепались пули, отрывая куски коры. Вдруг айзсарг, сидевший на передней повозке, дико завопил на лошадь. Телега рванулась с места и, прыгая по корням, понеслась по дороге. Несколько выстрелов одновременно грянуло ей вслед. Айзсарга бросило вперед, потом назад и, наконец, он, окровавленный, вывалился на дорогу.

Рабочегвардейцы уже бежали по лесу, петляя между деревьями, стреляя вслед налетчикам. Ничего этого Аболтиньш уже не видел и не слышал. Он несся, обезумев от страха, не разбирая дороги — чавкая по болоту, бултыхаясь в ручье, карабкался по оврагу, забираясь в лесную глушь, как обезумевший от страха зверь.

Желтый кленовый лист сорвался с ветки и, плавно кружась, опустился на землю. Марта сидела в дальнем углу сада на скамейке, рядом стояла коляска со спящим ребенком. На коленях у Марты лежал клубок яркой пряжи и почти законченная шапочка для Эдгара. Ей не работалось. Она сидела, праздно держа спицы в опущенных руках и бездумно наблюдала, как Шольце мел дорожку.

Старик поставил метлу к дереву, сел на краешек скамьи передохнуть, достал кисет, набил трубочку. Он не спешил начинать разговор. Годы научили его простой мудрости — когда у человека тяжело на душе, не стоит быть назойливым. Лучше молча посидеть рядом, глядишь — и человеку легче станет.

— Утомились? — участливо спросила Марта.

— Нет, что вы. Я обычно устаю от безделья.

— А у меня почему-то ни к чему душа не лежит. — Она положила пряжу на скамейку.

— Вам, вероятно, опять нездоровится?

— Мы однажды за черникой ходили, детьми еще… — глядя куда-то вдаль, задумчиво заговорила она. — Кустик за кустиком, тропка за тропкой… Отбилась я от своих, заблудилась, не знаю, куда идти. Вдруг чувствую, земля подо мной, как живая. Шевелится и не пускает, за ноги держит. Не за что ухватиться, опереться не на что. И так страшно — кругом лес красивый, солнце, птицы поют… А ты стоишь и гибнешь.

Старик помолчал, выколотил трубку.

— На чужбине человека часто посещают грустные мысли. Вы, видно, очень переживаете разлуку с родиной.

— Я так ждала сына, так радовалась, дни считала. А теперь? Что его ждет? Неужели так никогда и не увидит он родной земли?

— Не надо терять надежду, фрау Лосберг.

— И об отце тревожусь. Я же ничего не знаю. Вдруг с ним случилось что-нибудь страшное?

— Бог с вами, фрау Лосберг. Зачем такие грустные мысли?

— Столько всего пишут в газетах — не знаешь, чему и верить. Как вы думаете, господин Шольце, неужели у нас там действительно так уж плохо?

— Что вам сказать? Газеты есть газеты.

— Да, нигде не добьешься правды. Знаете, я по ночам плохо сплю.

— Луиза мне говорила.

— Когда мужа нет, я радио слушаю. Тихонько так, чтобы Эдгара не разбудить. — Марта сделала паузу и вдруг призналась: — Позавчера услышала страшную вещь. Лондон передавал. Один поляк рассказывал — беженец из Варшавы. Он говорил, будто в Польше ваши солдаты убивают мирных жителей — женщин, стариков, детей… Увозят в концлагеря, морят голодом, истязают… Как вы думаете, неужели все это правда?

— Не знаю, фрау Лосберг. Я маленький человек и далек от политики. Радио почти не слушаю. А работы столько, что и газету иной раз почитать некогда.

Шольце спрятал трубочку, поднялся, взял метлу.

— Надо всегда верить в лучшее, фрау Лосберг. Верить и ждать. — И, ссутулившись, пошел по аллее — больной, доброжелательный старый человек.