Долгая дорога в Никуда

Временами меня душили слёзы, и я едва сдерживал ком в горле, чтобы они, горючие, не вырвались наружу. Острое до пронзительной боли в сердце одиночество навалилось на меня на этом дурацком перроне, полном веселых и счастливых людей. В одном их моих чемоданов, огромном, как слон, булькали две бутылки водки, и я только и ждал, когда же усядусь в купе, хлебну там, наконец-то, «горькой» и забудусь в пьяном забытьи.

Пока же ничего другого не оставалось, как ждать. И потому я курил, смоля сигарету за сигаретой, обкурившись уже до одури, до дрожи в руках и головокружения, до чугунного с пустотой звона в голове, так, что казалось, будто лёгкие прогорели от обжигающего сигаретного дыма и даже не болят, а как-то ноют, тупо и вяло.

А люди кругом меня суетились. Стояла ранняя осень, и вокзал был ещё полон народу, едущего неизвестно куда и зачем.

Два моих огромных чемодана с формой, вручённой по выпуску из училища, были теперь такими нелепыми на фоне моего горя и одиночества. Обычно с такими всем семейством провожают в дальнюю, «опасную» дорогу каких-нибудь благополучных пай-мальчиков с пухлыми розовыми щёчками, у которых в жизни всё чудесно. Их окружает своим вниманием многочисленная родня. А они, – центр внимания, – весьма важные, гордые сами собой, не замечают никого вне своего круга. Вот им подходят такие чемоданы. Я же с ними смотрелся весьма нелепо и потеряно.

Никто меня не провожал, и я, давясь комом рыданий в горле, горько взирал на весь этот равнодушный ко мне мир, желая только одного – скорее бы напиться. …

Попутчики попались мне не моего круга: немолодые уже мужчины и женщина лет сорока. Они оживлённо болтали между собой, и из их слов я понял, что это коллеги по работе: едут в Москву, в командировку.

Мы едва разместились в купе: хотя у соседей вещей было немного, два моих огромных чемодана портили всё дело и доставили много хлопот моим попутчикам, пока я, наконец, не запихнул на места.

Мужчины всё о чём-то болтали и шутили с дамой, но я из-за своего настроения никак не мог въехать в их юмор и понять, над чем они смеются. Единственное, что стало ясно: просто взять и напиться, как я хотел, не удастся, потому что, судя по разговорам, соседи мои были какими-то весьма большими начальниками. «Воспитывать начнут!» – со злостью подумал я и вышел в коридор.

Пройдя в тамбур, я хотел было закурить, но в горле запершило, и я понял: обкурился.

Поезд ещё не успел отойти от перрона, а пассажиры уже разбежались по купе и теперь глазели в окна, стучали по стеклу, что-то кричали, прощаясь с провожающими, – перрон был с той стороны. Дети в вагоне вытворяли всякие глупости, и их визги выводили меня из себя.

Прощаться мне было не с кем, и от того было горько: хотелось увидеть за окном на перроне в последний миг перед дальней дорогой чьё-то родное лицо и уловить чей-то взгляд, с тоской и надеждой на будущую встречу провожающий меня в неизвестность. А так – даже возвращаться не хотелось, и саднило лезвием по сердцу от того, что весь мир стал словно отрезанный ломоть…

Но поезд тронулся, и, пережив тяжкие минуты, я зашёл в купе.

Мужчины прервали беседу с дамой, и один из них, Ипполит Аполлонович, как потом оказалось, поинтересовался:

– Что?!.. Никто не провожает? Забыли, что ли, или не местный?

«Сука, – подумал я про себя, – чего в душу лезешь?» – но нарочито небрежным тоном ответил, махнув рукой:

– А-а-а!..

Это вышло как-то обиженно, и охота на дальнейшие расспросы у того отпала. Он хотел было продолжить прерванную беседу, улыбнулся даже, но видимо, забыл, о чём говорил, и только глубоко вздохнул.

Его попутчик, Агафон Афанасьевич, как я узнал позже, тоже замялся. И женщина, изображавшая только что до наигранного пристальное внимание, оказалась в неловком положении.

Мужикам на вид было за сорок, а Ипполиту – даже ближе к пятидесяти.

Соседку мою звали Эллада. До красавицы ей было далеко, да и возраст её клонился к закату молодости. Она почему-то пожелала занять верхнюю, рядом со мной, полку, а мужчины разместились внизу. У каждого из них было по аккуратненькому брюшку, что стало особенно заметно, когда они, сняв свои костюмы – «тройку», облачились в спортивные костюмы. Фигура женщины неплохо сохранилась, хотя и давали себя знать годы…

День клонился к вечеру, и, перестукивая по стыкам колёсами, поезд словно подгонял его в нерасторопный зад.

Соседи мои ещё болтали и несколько раз пытались поддеть меня разговором, но мне с ними было скучно, и я отмалчивался.

Эллада, или, как она «разрешила»: «просто Элла», – тоже переоделась в спортивный костюм какого-то нелепого бордово-красного цвета, который ей удивительно не шёл. В нём она напоминала мне сумасшедшую лошадь, выставившую напоказ свои неотёсанные, костлявые бёдра.

Вскоре эти трое сели ужинать и, – как же я ошибся! – на столе появилась бутылка водки.

Они пригласили меня к столу. И я не отказался, потому что целый день только и думал о том, как бы залить горечь в сердце. К тому же теперь хотелось уже и есть.