Долгая навигация

Боцман сбросил фуражку и отцепил галстук.

Его иногда звали Медвежонком: столь похож был продолговатой спиной, короткими ногами и неизведанной силы лапами.

— Вес-сла!.. — задорно пропел Шурка. — И-на-воду! Раз!

Юрьевич отломил гребок будь здоров. Птицей кинул лопасть назад, прицелился — хоп!.. и с-саданул снова. И хоп!

Гребцы ухватились за боцманский темп, — не приведи господь осрамиться — в такт, так, так! Шурка смертельно завидовал: не часто удается погрести с Раевским.

Да. Это была школа!

Отмолотив кабельтова три, боцман буркнул:

— Суши весла!

И тут только вспомнил про весла.

А ведь целы. И как целы!

— Ничего, — проворчал боцман, перебираясь на командирское место. — Можно.

— Добро покурить? — крикнул Лешка.

— Добро. — Мичман достал старый алюминиевый портсигар.

Курили молча, думая о своем.

Никакой радости успех весел не вызвал. Ну, держат и держат, на то и рассчитывали. Мало ли мороки будет еще… Курили молча, думая о своем, глядя на бухту, на пустые, всегда беззвучные берега. Темная и мягкая четверть часа назад, вода посерела и отвердела, начала неторопливо вздыматься зыбкими и отливающими блеском жести буграми, застучала осторожно под ребристыми бортами шлюпки, и небо со стороны моря стало не спеша заволакивать серым… не будет погоды.

Но бухта, прихмурясь, стала живее. Оживился под смутным небом чернеющий зеленью лес, оживилась игрой и движением блеска вода. Было в бухте Веселой неспешное очарование — чистое, как здешний воздух, вода и холодная ясность зари, — очарование, недоступное пышному, любвеобильному югу. Строгие, слабые цвета неба, воды и земли уходили здесь в полутона, полусвет; и холодным, немыслимо вымытым утром, и белыми медленными вечерами, в великой, неправдоподобной тишине над бухтой, широкой свободной водой, над лесом, над мокрыми валунами, над горсткой затерянных кораблей, где палубы были облиты росой, в обманчиво зыблемом, синем и розовом, свете была недосказанность и — невесомый простор…

Небо серело, и воздух заметно свежел, шлюпка мерно кренилась, вздымаемая волной, и, гладко скатываясь в журчащую ложбинку, переваливалась на другой борт. Боцман бросил окурок в воду, взял весло, повертел. Проворчал, неизвестно чему удивляясь: «Сопляки…»

— Весла!! — рявкнул он, сунув весло вздрогнувшему Ивану.

Новые весла, не приученные грести, послуша́лись с трудом, волны грубо ворочали шлюпку. И тогда боцман заорал на гребцов в полную глотку. Форштевень разбивал волну вдрызг, вода сыпалась крупными брызгами на спины и плечи. В кубрике на корабле уже съели горячий ужин и готовились крутить кино, потому что среда. А боцман все перекладывал руль, угоняя шестерку все дальше от кораблей. Он закладывал новые, новые галсы — в лоб волне и поперек нее, и — постепенно — гребцов его забирала злость, гребки становились все резче, все дальше и резче протягивали весло, откидываясь напряженной спиной, и вот наконец Кроха Дымов сказал рассерженно: «Жарко…»

— Весла в воду! Береты, голландки — долой. …Навались!

Холодные капли катились по твердым горячим плечам. Жаль было боцмана: он не мог погреться веслом. Весла работали сноровистей, и послушней, и их гнутые лопасти впивались в серую твердую воду с изумительной цепкостью. «Н-но!..» И Иван, вырывая весло на себя, неожиданно, зло засмеялся: «За богом молитва, за царем служба…» Огонек удовольствия пробился в трудной, взъерошенной гребле, тот огонек, ради которого гнал и гнал их против волны боцман…

Когда шлюпка вылетала на гребень, Раевский убеждался, что, кроме них, ни одна шестерка не вышла на рейд — не хотели связываться с волной. Напрасно…

Время шло к вечернему чаю, когда боцман заложил последний галс. К борту подлетели красиво, весьма довольные ветерком, веслами, Леонидом Юрьевичем — и собой.

8

В субботу зарядки не полагалось.

Вынесли койки на стенку, прибрали в рундуках. Позавтракали на полчаса раньше и без десяти семь, с неудовольствием глядя в пасмурное небо, выстроились на юте для развода по местам большой приборки.

Еще неделя прошла, пронеслась над заломленными мачтами. Хорошо!

Недельный ремонт отработали, снова в море — тоже хорошо, потому что берег с его хлопотами надоел.

Дежурным снова был Дымов. Сверяясь с составленным ночью списочком, он распределял свободных от вахты по объектам приборки — коридорам, каютам, палубам, после чего доложил боцману, и боцман хмуро махнул рукой: начинай.

Большая приборка — поэма чистоты. Четырежды в день на корабле прибирают с водой все палубы, драят медь, протирают невидимую пыль, но большая приборка — особое дело, за четыре часа весь корабль будет вымыт сверху вниз, с носа в ко́рму и по окончании приборки должен быть чист, как воздух в первый день творения.

После развода Шурка смотался на полубак к Карловичу, получил для носового кубрика мыло и ведра, а вернувшись в кубрик, застал Диму в великой растерянности: пропала штатная щетка с ручкой.

— Сам ты с ручкой! — озлился Шурка. — Где ж она может быть?

— А бог ее знает! Может, торпедисты уволокли?