Долгая навигация

«…Рассветы осени обманчивы, туманна зыбкая канва, и над заломленными мачтами плывет густая синева… воды холодное дыханье, швартов натужливо скрипит… сны осени, сны со стихами, которых днем не воскресить, — как гениальная страница, утерянная на века, такая женщина приснится, что ни придумать, ни сыскать… туман клубится виновато, и на промерзшем корабле грустит-насвистывает вахта, мечтая зябко о тепле…»

— Андрей Андреич… — вздыхает и бормочет Шура, — глупый Андрей Андреич. Что у тебя там вышло со старпомом?

И поскольку молчание грозит затянуться, потому что Андрея Андреевича Воронкова с нами нет, я отвечаю, спокойно, что история вышла не очень красивая и не столь уж оригинальная, чтобы стоило много о ней рассуждать: молодой старпом, лейтенант, пришедший на спасатель с эсминцев, — и старшина водолазов этого спасателя, тяжелый, глядящий со скукой, служить которому осталось — восемь недель. Никто не помнит уже, с чего началось, но слово за слово, и добрались до слова бездельник. «Андрюха, — с удовольствием щурится Шурка, — вспылил…» Андрей Андреич, к сожалению, вношу я коррективы, не сдержался… «Наговорил лишнего!..» И сел — вполне заслуженно — на десять суток, «И отсидел двадцать восемь». Тут я должен заметить Шуре, что на гауптвахтах не любят и не призваны любить пациентов строптивых.

Своей гауптической вахты, как расшифровывали на «полста третьем» это сложное и звучное слово, в бухте Веселой не было, как-то не ощущалось надобности, и редких отличившихся возили на губу к летчикам, километров за сорок; кормили там из рук вон и заставляли долбать гранит: строили ангары. Когда Андрей, исхудавший, в изодранной робе, вернулся…